Игра в диагноз
Юлий Зусманович Крелин








В новую книгу известного советского писателя Юлия Крелина «Игра в диагноз» входят три повести — «Игра в диагноз», «Очередь» и «Заявление». Герои всех произведений Ю. Крелина — врачи. О их самоотверженной работе, о трудовых буднях пишет Ю. Крелин в своих повестях. Для книг Ю. Крелина характерна сложная сеть сюжетных психологических отношений между героями. На страницах повестей Ю. Крелина ставятся и разрешаются важные проблемы: профессия — личность, профессия — этика, профессия — семья.






Юлий Крелин

Игра в диагноз



1


Разрешите мне. Вроде бы повод, который нас здесь собрал, не традиционный. Это, так сказать, не день рождения, не свадьба, не юбилей, не встреча после долгой разлуки, не поминки, наконец, слава богу… Но могло бы быть и поминками. Итак, дорогие мои, три недели назад черт, а вернее «скорая помощь», занесла меня в больницу. Так давайте выпьем за мое выздоровление!

Все заулыбались, заговорили, потянулись своими рюмками. Жена выздоровевшего именинника, причины радости и торжества, поставила на место развеселившегося хозяина:

— Надеюсь, Виктор, для тебя эта рюмка чисто символическая. Ты помнишь, что тебе по крайней мере год пить нельзя?

— Что б я делал без тебя! Наверное, не выжил бы. Лучше не забывай, как в меня врезался «Жигуль» тот. Если б не твой крик, дорогая, у нас, быть может, сегодня и не было бы повода встретиться. Так что спасибо тебе за сегодняшнюю гульбу. И не напоминай о питье.

Виктор Семенович поставил рюмку, и даже гримасы сожаления не появилось на его лице, когда все пили, тянули из рюмок, запрокидывали их — в зависимости от характера, темперамента, манер и пристрастий к напитку, в зависимости и от выбранного напитка. Благо их много стояло на столе.

Инна Федоровна, жена его, в ответ на столь длинную отповедь, столь же длинную, сколь и неожиданную, — хотя, с другой стороны, кому приятны замечания, напоминания, особенно при всех да еще когда веселишься, гуляешь, — пожала плечами и, наклонившись к соседу, громко прошептала:

— Ему категорически запрещено пить, только кефир, в котором, доктор говорит, все-таки немножко градусов наберется.

— Я думаю, Инночка, мы прекратим чисто семейную дискуссию, к тому же я не вижу на столе кефира.

Все снова засмеялись и допили то, что допить еще не успели.

Начался обычный застольный гомон. Разговоры то рассыпались по столу на отдельные, местные беседы, то снова сливались в очередной какой-нибудь общий тост за докторов, или за непосредственно оперировавшего хирурга, или за Виктора Семеновича — с пожеланиями быстрее прийти в норму и уйти от кефира, хотя год не может быть короче, чем триста шестьдесят пять дней, — или за здоровье жены Виктора Семеновича, которой, как все говорили, порядком досталось за время его болезни.

Виктор Семенович опять встал и снова предложил очередной тост:

— Я хочу выпить за нашего друга Бориса, который наутро после операции был уже у меня. Таким образом, благодаря его протекции — заведующий отделением оказался его старым товарищем — мне был создан, как говорится, режим наибольшего благоприятствования. За тебя, Боря, тем более что ты сам человек больной.

Все выпили, и кто-то спросил, почему Борис представляет хирургию и где истинный виновник торжества — оперировавший хирург.

Борис с раздражением ответил, что Александр Владимирович, этот самый хирург, и без того достаточно много времени потратил на Виктора, так что отрывать его сегодня на целый вечер было бы просто некорректно.

Ненадолго все замолкли, потом вежливо поговорили с Борисом о его болезни, потом стали журчать о другом, а Борис принялся размышлять: «Новый вид комплиментов и формы внимания: каждый говорит про тяжелую жизнь ближнего. И ближнему это приятно. Когда же хотят высказать сочувствие или понимание, говорят об усталом виде или просто: „Что-то ты плохо выглядишь, старик“. Очень уж привыкли выражать любовь, приязнь сочувствием. Проявляют дружеские чувства, как бы говоря: у тебя беда, и я готов протянуть руку помощи, исходя из принципа, что друг в беде познается. А вот и неправильно! На беду-то много набежит, и руку протянуть приятно, себя ощутить человеком. А вот в хорошей, покойной жизни, когда думаешь, что все нормально, и помощи тебе не нужно, и вид у тебя вроде бы не усталый, рядом окажется только друг. Вот тут-то жена и должна быть этим другом».

Борис Дмитриевич думал посреди застольного веселого разговора столь желчно и неприязненно, по-видимому, по причине непрерывной жующей боли в ногах и пояснице, он сидел за столом и боялся лишний раз двинуться. Его раздражала нелепая, мелочная пикировка между Инной и Виктором.

«Берегут они! Да разве запретами убережешь? Любовью надо, а то: не пей, не кури. И все эта с ходу говорится, когда можно не думать, а „беречь“ уже кем-то заготовленными блоками банальных истин».

Боль в пояснице, казалось, сжевала полспины. Но почему-то спина от этого не сделалась меньше, она как бы заполняла все пространство позади Бориса. А ноги от болей стали отвратительными и лишними.

«Женщина — тактик, мужчина — стратег. При прочих равных, конечно. Говорить им „берегите мужчин“ нелепо. Женщина правильно действует и говорит, заглядывая лишь на шаг, ну, на два вперед — это тактика. А мыслить стратегически, до конца жизни, они не могут. Кто так думает — это уже гениальная женщина».

Ноги болели все сильнее и сильнее, и Борис с Инны переключился на себя:

«Что это я разошелся и ругаю других? Хорошо хоть не вслух. А то мы усвоили идиотскую манеру: всех и все ругаешь — вроде бы и сам себе умнее кажешься. Тоже форма самоутверждения. А с другой стороны, самоутверждение необходимо, чтобы выжить, несмотря на любую боль. Для того чтобы выжить, нужен успех. Пусть пустяковый, но успех. Мой успех. Так сказать, не для бога успех, для мамоны. Успех нужен для уверенности в себе. Карьеристы, например, — люди, не уверенные в себе. Успешной карьерой они хотят доказать себе, что и они люди».

— Ты что не ешь ничего, Боря? Тебе-то пить можно, — пей.

— Да я пью и ем.

— Это тебе кажется только. Кто пьет, вон как весело обсуждают дела мирские! А ты как бука. Расслабься, освободись.

Борис Дмитриевич поднял рюмку, с кем-то чокнулся, стараясь не менять с трудом найденного положения, чуть пригубил. Прислушался к громкому, не скованному болями разговору на другом конце стола:

— А я все равно не понимаю, почему он считается хорошим артистом. Он всегда играет самого себя. Это ж не игра! Так и я могу.

В другом углу кто-то говорил, что все-таки лучшее времяпрепровождение, когда свободен, — это чтение детективов. «Для свободы, видите ли, ему необходимо чтение криминала, — подумал Борис Дмитриевич. — Парадокс!»

— А я, кроме усталости от попыток разобраться в хитросплетениях пустой интриги, ничего от чтения подобных сюжетов не получаю.

Рядом с Борисом сидела красивая, «раскованная» женщина и ахала по поводу болезни своей собаки.

Виктор снова поднялся.

— Я хочу поднять стакан кефира, и пусть сейчас в руках у меня эта символическая рюмка с водкой, мы-то знаем, что должен быть кефир… Так вот, я хочу выпить… Хочу — это не значит, что выпью, но всем предлагаю… — Его тост прерывался смехом, и обломки дискуссий о собаках, артистах, детективах отодвинулись и вновь дали место воспоминаниям хозяина о пережитом. — Я припоминаю, как меня привезли туда. Я был в сознании, но почему-то это удивляло докторов. Они смотрели на снимок и вовсе не обращали внимания на меня и на мой, как мне тогда казалось, иронический взгляд и вслух говорили друг другу: «Подумай только, какой перелом, а он в сознании!» И я уже заученно подавал реплику с кровати: «Как видите»…

— Потрясающе, — сказала хозяйка собаки и склонилась, прикуривая сигарету, к руке соседа с зажигалкой.

— Тем не менее, — продолжал вдохновенно Виктор Семенович, — должен сказать, что уровень врачебной помощи, ее активность, точность, своевременность поразительны. В высшей степени со знаком плюс.

— Потрясающе, что ты, Витя, можешь именно сейчас так судить, что ты так доброжелателен. Мои врачи не заслуживают столь комплиментарной характеристики.

Борис скосил глаза на соседку и тихо спросил:

— Что? Плохо собачке?

Виктор не дал себя отвлечь:

— Я не могу судить и оценивать медицинские действия, но я сужу по результатам, а результат вы все видите… и слышите.

— Конечно, слышим — все время о кефире говоришь. — Это включились скептики.

— Ты учти, что я теперь официально, дипломированно человек с разбитой головой, после трепанации черепа, стало быть, невыдержанный, несдержанный, с неадекватными реакциями, а потому прошу над моими благодетелями не иронизировать.

Оппонент попросил пардону, и Виктор продолжал:

— А в каких условиях им приходится работать! Когда меня через две ночи после операции из реанимационного отделения перевели к ним, выяснилось, что нет постельного белья и нет рубашки. В реанимации-то я лежал голый — так, они говорят, положено, — но в отделении! В отделении белья не было, из прачечной должны были привезти лишь утром, вечером по каким-то причинам не привезли. Вы бы слышали, как ругался заведующий отделением!

— Потрясающе! — вновь отреагировала соседка Бориса Дмитриевича, прихлебывая сухое вино из красивого, чуть красноватого бокала.

— Я предлагаю выпить за скорейшее улучшение всего плохого, — закончил Виктор. — Говорят, уже сейчас у них лучше, чем, скажем, когда мы с вами были студентами. Алаверды к вам, Павел Николаевич.

Павел Николаевич, старый школьный приятель Виктора, хозяйственный работник, крупный начальник, курирующий медицину в каких-то высоких инстанциях, кивнул, улыбнулся, поднял рюмку и выпил.

Соседка Бориса Дмитриевича чуть придвинулась к нему и что-то сказала приглушенным голосом.

Борис Дмитриевич резко повернулся к ней, и вновь сильнейшая боль заставила его замереть. Соседка о чем-то спорила с ним, хоть он молчал, и через его голову — с Виктором.

«Людям спорящим нужна не чистота идеи, а победа. А я не спорить хочу, а сомневаться. Без сомнений нет интеллигентного, мыслящего человека. Для того и жить надо получше, полегче, чтоб оставалось время для сомнений, для дум и размышлений, — ведь они двигают мир в сторону от смерти, хоть она и неизбежна. Прогресс — это и есть увод мира подальше от смерти. Потому прогресс и вечен — цель его, как синяя птица, недостижима. Смерть-то будет всегда. Чего я на них взъелся? Чего на эту бабу взъелся? Она тоже хочет хорошей жизни, в конце концов».

— Борис, ты опять от нас куда-то ушел. Такая красивая женщина к тебе обращается, а ты весь в дурацких думах. Ты же хирург, супермен! Предлагаю разжаловать его из суперменов. Пусть по теории подкуется да читает про сверхчеловеков у Ницше какого-нибудь… Выпей!

«Он, пожалуй, образован, учен, да не умен. Ум сказывается не в словах, не в рассуждениях да логических построениях, а в делах, поступках, действиях. От ума людям вокруг легче, приятнее. При прочих равных, разумеется».

— Не хочу, Витя. Надоело пить. Удовольствия не получаю. Перестал.

— Ну! Ты болен.

— Конечно. Ты же знаешь.

— Что, и никакой потребности физиологической?

Борис Дмитриевич покачал головой, и непонятно было, утвердительно или отрицательно.

Виктора отвлек подошедший Павел Николаевич.

«Наверное, жить не по физиологическим потребностям и есть одно из главных отличий человека от животного. Все ругают сейчас человечество — не так едят, не так пьют, курят, мало двигаются, а вот животный мир… и так далее. Так человек же! Где-то я это слышал: пьем без жажды, творим без вдохновения, спим с женщиной без сердечного влечения… Из-за болей я стал не только желчным, но и занудным. Сам с собой — и то зануда».

— Виктор, — Павел Николаевич вальяжно положил одну руку на плечо Виктора, а от другой перепало счастья и Борису, — скажи, что, на самом деле там, в больнице, так плохо или ты ради красного словца, для беседы?

— Пашенька, там прекрасно. Там все хорошо. У меня нет претензий ни к врачам, ни к сестрам, но условия тяжелы. Ну, нет санитарок, понимаешь. А уж как следствие и с бельем плохо. Говорят, санитарок нет во всем мире, но мне-то, больному, какое дело? Мне кажется, и организационно в больницах многое нужно пересмотреть. А работают, по-моему, они все прекрасно.

— Павел Николаевич, пойдемте потанцуем.

Борис чуть отклонился и дал возможность Павлу Николаевичу подать даме руку, но сам, несмотря на свои недуги, удержаться не мог, чтобы не включиться в светскую жизнь:

— Что же вы через меня, так сказать, через голову прыгаете? Со мной бы сначала. Но я уступаю. Победа ваша, Павел Николаевич.

Все захихикали, и она вышла из-за стола. Уже положив руки на плечи партнера, нашлась и сказала:

— Вас же представили как «мающегося поясницей».

— Все. Молчу. Вы правы. К тому же как супермен в отставке, годный лишь для чтения Ницше, продолжу саморазоблачения: я еще и танцевать не умею.

Вокруг опять засмеялись.

— Боренька, а что действительно у тебя с твоим радикулитом? — спросил Виктор Семенович.

— Что с радикулитом! Есть он, стало быть, больно.

— А как лечишь?

— «Как, как»? Хочешь совет дать? Валяй. Страсть как все любят ближнего лечить.

— Я серьезно, Борис.

— А серьезно — надо оперировать.

— Да ты что! Сразу и оперировать. Подожди еще.

— Где же сразу! Чего ждать еще? Десять лет уже лечу. Знаешь, как невропатологи определяют показания к операциям по поводу радикулита?

— Ну?

— Ну, ну! Когда больной говорит: «Больше не могу, делайте что хотите», — это и есть тот край, когда невропатолог говорит «О!» и вызывает нейрохирурга. Больной не хочет терпеть, невропатолог не может лечить, — это и есть та ситуация, которая чревата хирургией, хирургами. Понял, друг мой?

— А сейчас-то болит?

— Не без того. Но в этот сиюсекундный момент не болит, и, пожалуй, Этим надо воспользоваться и махнуть до дома.

— Подожди еще. Раз не болит, подожди. Покуражимся немного, покуролесим.

— Особенно ты. Тебе все равно пить нельзя, какой же ты куролес?

— Это верно. Но ведь пьянеешь не только от алкоголя — ты знаешь. Поболтаем, потанцуем.

— Неохота ничего — все время под страхом. Не так повернешься — и, как говорят, полная поясница больных зубов. Ладно, Витюш, я тебя целую и потихоньку, без рекламы отплыву.

2


Дома Борис Дмитриевич прошел прямо на кухню и с ходу стал готовить себе чай.

— Ты что это? Из гостей же.

— Чаю не дождался, а хочу. А что ты сотворила?

— Сотворила! Вот только села поработать. Сделать тебе чаю или сам нальешь?

— Сам. Иди работай. Хотя для человеческого общения важны не талант и деловитость, а суетность и доброжелательство.

— Надо понимать так, что лучше бы мне тебя чаем напоить?

— Умница. Но я доброжелателен и приветлив — сам сделаю.

— Что, опять маешься? Больно язвительно твое остроумие.

— Не так чтобы слишком, но все же псалмов радости петь неохота..

— Пора привыкнуть. Наверно, от холода — ветер на улице сильный. Нагреть песок? Или давай я тебя утюгом поглажу.

За долгие годы лечения других и себя, за долгие годы своего радикулита Борис Дмитриевич познал, что когда человек жалуется на боли, плачется, когда он рассказывает про свое плохое самочувствие, особенно не врачу, а просто знакомому или близкому человеку, — он жаждет сочувствия, совместного хныканья, ласки на худой конец; ему же чаще всего норовят объяснить, отчего заболело, дать совет какой-нибудь разумный, говорят, что надо делать, а в худшем случае сами начинают жаловаться на свои боли. К этой беде он привык, и реакция жены была для него естественной. Еще лет пятнадцать назад, когда он упал на спину, коллеги стали объяснять и боли его, и их происхождение, и их механизм и предсказывать, что будет дальше, возможные последствия, что надо делать, и лишь мельком, мимоходом сочувствовали. Тщетно он по молодости пытался объяснить им, что и сам все это знает на том же профессиональном уровне. Прошли годы, он помудрел и понял, что такова форма человеческого сочувствия. Ему казалось раньше, что формы меняются, моральная же суть вечна; но за пятнадцать лет он усомнился в этой, казалось бы, вечной банальности. И форма вечна, стал думать он. Стал меньше говорить о своей болезни и срывался, лишь когда слишком припекало, как, например, сегодня. Но дома он мог распуститься, дома он мог себе позволить и покапризничать и поюродствовать. Дома он все же дома. Дома он хотел только сочувствия, а не лечебных советов.

А вот вне… Как говорится, вернее, так не говорится, а надо бы, наверное, так: с волками выть — по-волчьи жить. А боли заставляли его часто и подвывать.

Борис Дмитриевич подошел к часам-ходикам с кукушкой и подтянул гири.

Его болезнь как-то влияла на всю его жизнь, на психологию. Он считал, что боли заставляют думать о быстротечности и непрестанности течения времени, заставляют не засыпать, заставляют помнить о том, что ты хотел сделать, боль подгоняет время, ибо ты торопишься, ты все делаешь, чтоб боль быстрее ушла — быстрей, быстрей, — глядишь уже: и много времени вместе с болью в трубу улетело.

Он и купил эти часы с гирями на цепочках, чтобы реально видеть длину прошедшего времени. Длину цепочки от начала боли и к моменту облегчения. Но это лишь в тех случаях, когда боль удается унять. Люди, страдающие радикулитом, знают, что иногда ее, проклятую, и месяцами не успокоить.

— Ладно, греть не надо. Чайку достаточно. Я бы лег сейчас, но ты же знаешь — если лягу, так уж больше сегодня не встану, лишь по самой острой необходимости.

— По самой острой нужде, так сказать?

— Умница. Именно.

— Наверно, действительно, Боря, операцию надо делать. Как ты еще оперируешь — не понимаю.

— Во-первых, с анальгином, во-вторых, во время операции всегда легче.

— Так жить нельзя. Что-то надо делать.

— Конечно, операция всегда не от хорошей жизни, но думаю, Люда, что наступила она, эта самая нехорошая жизнь. А?

— Так в чем дело? Договорись с Сашей, он же давно говорит, что готов.

— Он-то готов — я не был готов.

— Трусишь? Я тоже трушу. Вот не люблю, когда ты летишь куда-нибудь на самолете. Но надо же бороться со своими пороками. А, Боря?

— Тебе смешки.

— Да, конечно. Мне смешки!

— Трусость не порок, трусость — естественная слабость человека, она-то и помогает человечеству, создает порог опасности. Представляешь, если бы все были смелые?!

— Что, опять здорово болит?

Борис Дмитриевич засмеялся:

— Научилась понимать. Болит. А операция… Не только трушу, но и ленюсь.

— Ну, ну! Сейчас пойдет демагогия. Позвони лучше Саше.

Борис Дмитриевич потер поясницу, потом почесал затылок, сделал много движений, выражающих и нерешительность и неуверенность, но все же пошел в другую комнату к телефону. Там он, придерживаясь руками за подлокотники, осторожно опустился в кресло. Зря он, конечно, сел в мягкое кресло, на жестком стуле ему было бы легче. Проворачивая диск телефона, он думал, как хорошо бы только кнопочки нажимать вместо этих сложных движений пальцем. Радикулит — все больно, от всего больно — хоть застынь.

— Алло! Александра Владимировича можно?.. Ты, Саша? Привет. Это я, Борис… Не поздно? Не спишь еще?.. Только приехал. Где гулял? Как же, и погулять надо… Почему не пришел? Да так что-то, лень было… Конечно, всегда оттягиваешь всякие неприятности… Ну-ну. Не надо уж так ругать лень. Ленивые люди более нравственны, они не суетятся, не хотят несбыточного или тяжело доступного, что не падает в руки само, не подсиживают никого, они порядочнее чаще, а стало быть, и счастливее чаще… Да какой же ты энергичный?.. Энергичные, конечно, опаснее, они все норовят вырвать из обычного течения что-то такое, что вокруг остальным не под силу… Ты не суетишься, а другие суетятся. Чуть пересуетился — глядишь, и подлость образовалась незаметно. Они вечно нынешним недовольны, потому и от счастья дальше… Конечно, шутки. Не буду же я в столь поздний час звонить, чтобы мы с тобой провещали друг другу какие-нибудь сверхчеловеческие мудрости… Точно, Сашенька. Пожалуй, пора пришла… Устал… Ага. Пора кончать, силы на исходе… Делать, конечно, и кончать с этим. Только вот как бы, Саш, чтоб поменьше времени тратить, а? Чтоб приехал — и сразу бы операция… Хорошо… Я все сделаю. Люда, возьми карандаш, пожалуйста. Записывай. Говори… Я знаю, но на всякий случай, для порядка… Хорошо, а ты дополнишь, если что забуду. Пиши, Люда. Анализы мочи и крови общие и на сахар, кардиограмму, грудную клетку. Еще что?.. Заключение терапевта? Будет… Да, группа крови и резус. Конечно. Это я забыл просто… Завтра все будет. Послезавтра? Уже?.. Хорошо. Часам к двум приду. Да?.. Договорились. До радостной встречи. Все дискуссии наши закончим у тебя в отделении.

3


С утра Борис Дмитриевич приехал к себе в больницу, обошел своих тяжелых, послеоперационных больных, — все более или менее в порядке — по-настоящему тяжелых и не было, не было за последние дни очень уж больших операций. Неясностей после ночи тоже на этот раз никаких. Пошел к старшей сестре, сказал, что завтра не придет — ложится в больницу, и они занялись различными бумажными необходимостями: что-то надо подписать, что-то списать, оформить чье-то заявление, утвердить, попросить, не возразить.

Пришла лаборантка, взяла у него кровь. Анализ мочи написал на бланке «с потолка» — был бы документ. Потом сделал рентген грудной клетки, кардиограмму…

В операциях он сегодня не участвовал. Когда хирурги пришли из операционной, он прошелся по отделению с Евгением Петровичем, который будет его замещать.

В основном все нормально. В столовой был порядок, еду раздавали быстро, чисто, больные долго не задерживались, очереди у раздаточной небольшие — работали буфетчицы шустро. Коридор, палаты убраны.

Борис Дмитриевич бросил несколько неопределенных, формальных указаний: соблюдать порядок, не болтать лишнего больным, не оставлять много посетителей на ночь, только у тяжелых… Он прошел по отделению, как Петр I по новым улицам своего города. В конце концов, три-четыре недели не срок, ничего не испортится, не развалится.

Иногда он начинал думать, как и многие начальники, что без него все будет не так, что больные будут забыты, что операции будут делать только легкие, а сестры начнут заниматься больше собой, чем больными. Иногда же у него хватало интеллигентности иронизировать над подобными своими самодовольными думами. Небольшой щелчок в виде болезни будет ему, пожалуй, полезен. На самом деле, наверное, все будет идти так же хорошо, если было хорошо, или так же плохо в случае никудышной работы при нем. Впрочем, никому не дано объективно оценить собственную деятельность. Начальникам, подумал он, нередко свойственно придавать себе большее значение, чем оно есть на самом деле, и тогда они становятся маленькими самодержцами в своем маленьком регионе. Иногда это бывает незаметно, ненавязчиво, а иногда тяжело, давяще, тупо.

Борис Дмитриевич как человек думающий нередко замечал это и у себя, но успокаивал внутренний голос, что в общем-то так надо, иначе сам себя уважать не будешь, да и вокруг к тебе будут тоже относиться хуже, чем следует. Поэтому он перед уходом еще раз провел со своими докторами несколько нелепую беседу о том, что больные люди имеют особую психологию, а значит, надо быть временами с ними помягче, не позволять себе расслабляться, помнить, что, когда больному кажется, будто дела его плохи, врачи должны поговорить и показать, как оно есть на самом деле. И если надо, то можно и прикрикнуть: больные тоже должны понимать — здесь не санаторий, здесь прибежище печали, боли и скорби. И еще что-то он говорил такое же банальное и, как все банальное, абсолютно верное, но неправильное. Уж такова природа банальностей.

По-видимому, у него, уже создавалась другая психология, он уже слишком отключился от дела и, наверное, поэтому нес столь мудрые и дурные благоглупости.

К чести его надо сказать, что все это он думал сам про себя, хоть и после, по дороге в Сашину больницу. Он понимал, что слушали его вполуха и снисходительно: шеф болен, операция предстоит, пусть себе.

На всякий случай он сказал, что операция будет на следующей неделе.

4


Наконец Борис Дмитриевич сидит со своими анализами в кабинете у Александра Владимировича.

— Давай анализы, Борис. Все тут?

— Я их тебе тут аккуратно сложил в конверт.

— Ну и напрасно, теперь вынимать надо. Та-ак. Это есть. И это есть. И это — все есть, все нормально. Сейчас заведем на тебя историю болезни. В приемный не ходи, мы по блату все здесь сделаем, на месте, а девочки сходят и оформят там.

— А мне что же, у тебя сидеть?

— Посиди. Сейчас придет анестезиолог, посмотрит. Может, у него какие другие идеи будут, может, еще что-то понадобится. И если все в порядке, то завтра тебя и махнем.

— Давай. Ты мне только расскажи, Что делать будете. Так, из академического любопытства.

Вошел доктор.

— Александр Владимирович, можно?

— Заходи, заходи, Толя.

— Вы меня вызывали?

— Ну, не так уж официально, но просил зайти, если свободен.

— Вот он я. Свободен.

— Во-первых, познакомьтесь. Это доктор, хирург, Борис Дмитриевич. Мается радикулитом. Завтра хотим его делать. Анатолий Петрович, анестезиолог. Буду просить его поработать над тобой завтра.

Церемония состоялась.

По своей обычной манере Борис Дмитриевич стал мысленно комментировать: «Рукопожатие! Кастрированные объятия. Зачем? Вполне достаточен кивок головой. Вполне уважительно. В рукопожатии есть что-то от смердов, плебейство какое-то, недоверие. Говорят, этим ты вроде бы показываешь, что ничего не таишь за пазухой. И объяснение под стать действию».

Не любил Борис Дмитриевич рукопожатий.

— Ну вот, обоим вам ситуация ясна. Работайте, ребята. Толя, посмотри его. Вот анализы все.

— А что делать будете, Александр Владимирович?

— Радикулит после травмы пятнадцать лет назад. По-видимому, разрыв межпозвоночных дисков. Под наркозом рентгеновский снимок с контрастом, и, если все подтвердится, проведем папаинизацию.

— А что это, Саша?

— Это вытяжка из дерева по имени папайя. Вкалывается в рваный диск, и он сморщивается, перестает давить на корешки. Накладываем гипс на месяц, и ты здоров, вплоть до любых самых современных танцев.

— Это как раз то, что мне позарез. Не болело бы!

— Толя, нам обязательно надо вставить его в завтрашнее расписание.

— Ладно, Александр Владимирович, будет сделано. Разрешите, Борис Дмитриевич, я вас посмотрю?

— Я в вашей воле.

— Вы раньше чем болели серьезным?

— Пару раз прихватывало сердце, но на кардиограмме все всегда было спокойно. Вот и сейчас, посмотрите, все нормально.

— Да. Вижу. Ладно. Давление никогда не поднималось?

— Нет. Бог миловал.

Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.

Шел он в палату с совершенно новым для себя ощущением — он впервые проделывал этот путь в качестве больного. И то, что корпус был такой же, как и в его больнице, и отделение было точной копией его отделения, и коридор был точно такой же, и так же были справа холлы и большие палаты, а слева так же располагался пост сестры, подсобные комнаты и маленькие палаты, — как они у себя говорили, для «блатных больных», — все это создавало какое-то ирреальное чувство, какую-то призрачность, хотя уж куда реальнее, и для него — прежде всего. Сказывалась, наверное, метафизичность болезненного состояния. Необычность и даже полная противоположность его привычному положению создавали ощущение зыбкости времени. То ли оно изменилось, то ли ушло в другой мир, ему не знакомый, то ли его вообще нет. И вот это «нет времени», как язва мимолетности, возникшей в мозгу, выстраивало какое-то колыхание абсурдности. Не было времени! Мираж времени.

«Нет времени. Странное понятие. А ведь было же время, когда не было времени, когда оно еще не началось, когда, скажем, Вселенная еще не начала расширяться. Так было? Тогда неправомочны слова „когда“, „еще“, „было“ в этих моих мыслях. Интересно, что говорят физики… или они не говорят так, что „было время, когда его не было“. Они ж логичны. Опять сильно заболело. Все от нервов, так сказать».

Необычность и неузнаваемость ситуации в обычном и хорошо знакомом мире да вновь возникшая боль и привели Бориса Дмитриевича к столь странным размышлениям и ощущениям. Он шел в палату по, казалось бы, столь обычному, знакомому для него пути, а в голову лезли мысли столь новые и неожиданные для него… Но кто знает! Может, подобные мысли обычны, естественны для больного человека, идущего к своей операции.

Для Бориса Дмитриевича путь этот был нормален, обыден, когда он проходил его творцом, спасителем, активным началом всего вокруг происходящего. Обычно он раздумывал на этом пути, в таком же вот коридоре, о радостях, о горечи в жизни, о бытовых неприятностях и прелестях, о товарищах, близких, коллегах, о больных и здоровых, думал и о себе, думал обо всем.

Сейчас, он шел путем, проложенным кем-то, сейчас он был пассивным объектом чужих действии. И почему-то сейчас он думал не о себе. Боялся, что ли, думать о себе. Казалось, он думал о странностях, ирреальности, о времени, о непостижимом. Не о себе.

Не о себе?

Подумав о времени и о физиках, он стал думать о «черных дырах» Вселенной. О местах, куда уходит все, — свет, информация — и откуда ничего не может вернуться обратно: ни свет, ни информация — ничто. Он думал, что физики (впрочем, термин «физики» весьма неточен — это абстрактное определение мыслителей, позитивно и материально рассуждающих и оценивающих бытие) считают «черные дыры» входом, уходом, местом проникновении в другую Вселенную, откуда нет возврата, нет сведений. Уход в мир иной без обратной связи.

Не о себе?

Путь до палаты недолог, мгновенен. Он уже в палате. Три постели. Если бы он вошел в палату своего отделения, в голове мелькнуло бы слово «койка». Три койки. Три постели. Он третий человек в комнате. Третий больной в палате. Ему показали его место, его койку. У окна. Направо, тоже у окна, еще одно место, одна койка, один больной. С этой же стороны, ближе к дверям, еще один лежит на кровати. Между кроватями у окна стоит столик. В ногах тумбочки.

«Как у нас».

Все необходимое он положит в тумбочку — стакан, ложку, книги, лекарство какое-нибудь нужное ему, скажем нитроглицерин, хотя и не положено больному держать у себя свои лекарства. Это не разрешено. Мыслится так, что если срочно что-нибудь понадобится, больной должен успеть вызвать сестру, сказать ей, что болит, например, сердце, она сбегает на пост, возьмет нитроглицерин, быстро прибежит обратно и даст больному необходимое лекарство, окажет медицинскую помощь, полечит — и боли в сердце уйдут.

«Стол лучше отодвинуть к ногам, благо там место есть, а рядом с головой поставить тумбочку. И книги легко доставать тогда. Особенно когда буду ограничен в свободе, обездвижен».

Напротив, у окна, лежал юноша, мальчик с чуть пробивающимся волосяным покровом, то бишь с короткими волосами. Повязки не было, но под, так сказать, прической виднелся рубец в теменно-височной области справа. Это Борис Дмитриевич точно и четко подумал в терминах и выражениях своего прежнего врачебного бытия.

«Скорее всего травма. Еще узнаю. Прошло недели три, наверное. Во всяком случае, судя по его подвижности, мобильности да по отросшим волосам. Хорошо, что есть ходячий больной, — помощь будет хоть какая. Ходячий больной не рядовое явление в нейрохирургическом отделении».

Ближе к двери лежал мужчина в гипсовой повязке, закрывавшей ему грудь до половины, а насколько она распространялась вниз, не видно было из-за одеяла.

«Это или перелом и уже в гипсе, или мой радикулоколлега».

Борис Дмитриевич прошел к тумбочке, положил в нее свои атрибуты больного человека, которые еще вчера были принадлежностями полного сил, здорового, сносно функционирующего мужчины, — мыло, зубную щетку, пасту, бритву. Дома Борис Дмитриевич брился безопасной бритвой, но больничный устав — нельзя больному в палате иметь ножи, бритвы, ножницы и прочее оружие — решил не нарушать, даже невзирая на личные связи с начальством, и взял с собой электрическую бритву.

Пожалуй, это он лукавил. Может, неосознанно, подсознательно; может, не потому, что хотел быть законопослушным, а просто считал, что после операции удобнее будет бриться электрической, а не острой, пусть даже безопасной бритвой.

— Здравствуйте, я ваш новый коллега по болезни.

Мальчик заулыбался, поздоровался. Человек в гипсе сумрачно взглянул и что-то буркнул.

«Может быть, у него болит сейчас, а может, он вообще не словоохотливый. А может, он недоволен, что положили третьего больного, — знает, что по проекту эти палаты рассчитаны только на двоих».

Борис Дмитриевич разложил все, сел на кровать, посмотрел вокруг, потом лег сверху на одеяло, не снимая пижамы, потом взял книгу в руки, потом положил ее обратно, не успев открыть, потом решил пойти покурить и в конце концов пошел на другой этаж в общехирургическое отделение, где работал другой его товарищ. Не нейрохирург, а такая же обычная серая хирургическая лошадка, как и сам Борис Дмитриевич. Товарищ не должен был оперировать его, и с ним, наверное, поэтому легче будет найти общий язык, чем с будущим спасителем — Сашей. Они с Сашей сейчас были уж в очень разных состояниях, на очень разных уровнях, хоть и на одном этаже. Он пошел на свой уровень, хотя и на другой этаж, пошел к товарищу, хотя, если подумать, товарищ тоже был в положении здорового, лечащего, а Борис Дмитриевич в прямо противоположном. Но тому не надо было лечить Бориса, поэтому они были не так разобщены.

С такими мыслями, с такими надеждами Борис Дмитриевич пошел туда. С надеждой попасть в привычную обстановку.

Он и пошел по привычной обстановке, вышел на привычную лестничную площадку, где на дверях было написано: «Нейрохирургическое отделение». Спустившись на два привычных марша, прочел: «Урологическое отделение». За стеклянной дверью в холле был виден большой красивый стенд с обязательствами, где урологи обещали освоить какую-то новую операцию. Борис Дмитриевич мимоходом подумал, сколько сейчас лежит у них в отделении больных, пришедших на эту осваиваемую операцию, и радует ли их это еще не выполненное, вернее, выполняемое обязательство. Стал вспоминать такой же стенд у себя в отделении. Их привозят с фабрики, где специально делают такие доски. Тяжелая доска — вдвоем ее несли из канцелярии. Они у себя тоже осваивали новые операции. А что же будет в будущем? Где взять столько новых операций, чтобы осваивать каждый год? Может, и эта самая папаинизация — тоже осваиваемый метод, что-то раньше он про него не слыхал…

Еще привычных два марша вниз — гинекологическое отделение. И здесь за дверью в холле большой стенд. Борис Дмитриевич подумал, что гинекологическому отделению намного легче живется, чем всем остальным, — у них чисто всегда и порядка больше. Женщины вообще аккуратнее, они убирают сами и на врачей своих смотрят с почтением, обожанием и даже подобострастием. Быт этих отделений всегда разительно отличается от всех других в больницах. Им хорошо вывешивать такой стенд. Он опять посмотрел на него, где белыми буквами на красном написано: «Добьемся звания отделения высокой культуры».

Когда с радикулитом в пояснице ходишь по лестницам, чего, только не успеешь разглядеть, о чем только не подумаешь.

Наконец этаж, дверь, свое, родное, близкое: «Хирургическое отделение».

Миша, Михаил Николаевич, сидел у себя в кабинете, как всегда, не один. Радостными кликами коллеги приветствовали своего страдающего собрата. Они довольны, что у них появился собеседник, знакомый с их нуждами, живущий их же проблемами, но еще не знающий их последних новостей, сложности их необычной ситуации; они довольны, что пришел человек, которому многое могут рассказать, который сейчас проникнется их бедами, посочувствует и которому можно поплакаться. Они считают, что сейчас поведают ему особые, нигде больше, ни в одной больнице не встречаемые коллизии, как в неисповедимом человеческом самодовольстве уверены они, а он будет слушать, внимать их речам, идеям, басням и воспоминаниям.

Борис Дмитриевич вжался в угол диванчика, как-то сразу растеряв всю вальяжность шефа, столь присущую ему в таком же точно кабинете, с такой же точно мебелью, с таким же точно диванчиком, на который он садился и у себя, показывая ненароком, — что не больно дорожит своим законным креслом у стола.

Поскольку все доктора знали Бориса Дмитриевича давно, то не было неожиданностью и его появление здесь: все уже все знали и ждали. Кроме стандартных вопросов о времени операции и формального вопросительного предложения: не надо ли помочь в устройстве, — они ничем больше не отвлеклись от основной линии их разговора. И Борис Дмитриевич включился в него такими же кратко-далекими, формальными репликами.

Доктор, сидевший напротив, спросил, будут ли они оперировать сегодня больного с подозрением на непроходимость, на что Михаил Николаевич с сомнением и вопросительно хмыкнул, и это, по-видимому, означало: посмотрим, понаблюдаем, подумаем.

Заговорили о премиях — их впервые стали давать в больницах. Заговорили все разом, что того небольшого количества денег, которое образуется за счет экономии заработной платы за квартал в результате незаполненных ставок, болезней, отпусков, для этой квартальной премии слишком мало, и что тех нескольких человек, которые могут получить премию в квартал, столь трудно выбрать и будет столько недовольных и несправедливо обиженных, что уж лучше бы этого и не делать.

Бориса Дмитриевича колотило по голове, да и по пояснице это тяжелое слово — квартал. Та же проблема возникла и у него в больнице. Велено давать лишь хорошо работающим, а как решить, кто работает хорошо, когда все работают много и тяжело. Тут он и включился в общий разговор и сказал, что нельзя давать премию за хорошую работу: работать хорошо — это нормально, а надо снимать премию за плохую работу. Все засмеялись, потому что у кого поднимется рука на деньги своих работников, — не так уж много они получают, чтоб их еще и штрафовать. Борис Дмитриевич согласился и сказал, что он в принципе говорит, а не конкретно.

Во время общего гомона о премиях вошла сестра и спросила о назначениях этому сомнительному больному с возможной непроходимостью. И доктор, сидевший напротив, по-видимому, ведущий этого больного врач, вышел вместе с сестрой.

Теперь они стали говорить о новой картине, только появившейся в городе и, в частности, в кинотеатре, рядом с больницей. Но эта тема лишь промелькнула в их беседе, и дальше пошли рассуждения о людях, которые имеют машины и не ездят на них зимой. Потом стали вспоминать случаи катастроф, жертвы которых попадали к ним в больницу, и тяжелые травмы, с которыми лежат у них сейчас в реанимации…

Вернулся доктор от больного, задумчиво пожал плечами в ответ на их вопросительные взгляды и активно вмешался в разговор о травмах и катастрофах.

Борис Дмитриевич отключился от общей беседы и думал, что точно так же идет пустая болтовня и у него в кабинете, а где-нибудь рядом, по соседству, в палате лежит человек, больной, для всех не решенный вопрос — непроходимость ли, холецистит или аппендицит, — а они колеблют воздух пустыми звуками, словами без мыслей, тянут время и им на что не могут решиться, хотя, может быть, лучше соперировать его, и все бы, успокоившись, пошли домой. Ему было понятно — они тянут, а меж тем рабочий день практически закончился, и, если они решатся на операцию, значит, им придется оставаться. Врачи, которые думали, что он поймет их беды и проблемы, были правы — он их понимал. Борис Дмитриевич понимал все это нормально, но нормально, если он активный участник, а смотреть со стороны…

Михаил Николаевич поднялся, сказал, что сейчас вернется, и вышел. Разговор перекинулся на амурные похождения. Один из докторов увлеченно рассказал про свои подвиги и приключения. Собственно, амурными их называли когда-то, а теперь, пожалуй, назовут сексуальными. Итак, начались сексуальные байки. Мифологические, сказочные термины сейчас заменяются научными. Ничего не поделаешь — сексуальная революция якобы. Хотя Борис Дмитриевич сомневался в подобной революции и подумал, что похожие разговоры, наверное, вели и д’Артаньян и де Бриссак. А скорее, так говорили Планше с Мушкетоном.

Вернулся Михаил Николаевич с теми же сомнениями и сообщил, что заказал повторить анализ; и разговор вновь поскакал по камушкам фривольностей, науки и пустых проблем. Борис Дмитриевич удивился самому себе, удивился своей неприязни к этому доктору — менестрелю сексуальных дивертисментов. В конце концов, ничего сверхобычного тот не говорил. Но, пожалуй, и в его словах и в словах его приятелей о нем самом было какое-то неджентльменство.

Михаил Николаевич внезапно перебил свою тираду, наполненную «мыльными пузырями», и попросил пойти посмотреть больного еще одного врача. Тот вышел, а все начали вспоминать, как это часто бывает в однородных врачебных компаниях, случаи из практики.

«А у нас в Будеёвицах…» — пришел на память Борису Дмитриевичу Швейк и его компания.

Вернулся очередной осматриватель все того же больного. Его ни о чем не спросили. Были бы какие-нибудь новенькие соображения, он и сам бы сказал. Плавно текло очередное воспоминание о каком-то невероятном случае из практики, как близнец однояйцовый, похожий на мемуарные новеллы других собеседников и, наверное, чем-то сходный с сегодняшним сюжетом. Но Борис Дмитриевич подумал, что все-таки это нехорошо, когда больной — полная неясность, когда у того боли, когда надо принимать какое-то решение, а вершители его судьбы занимаются посторонними, а в данном случае, можно сказать, потусторонними словопрениями.

Борис Дмитриевич уже оказался по другую сторону, он был уже на другом уровне: в кабинете в компании хирургов сидел больной. Еще вчера, а может, даже сегодня утром он сидел или мог бы сидеть со своей очень похожей на эту командой в таком же кабинете и точно так же точить лясы, а рядом за стеной — по его теперешним представлениям — рушилась бы целая Вселенная. Он забыл, что болтовня не всегда является выражением мыслей, идущих параллельно.

Ему было больно, и он не думал: а как я?..

Михаил Николаевич дождался конца очередного рассказа и спросил, что думает коллега после осмотра. Коллега не мог ничего сказать с достаточной убежденностью, но все же предположил, что, «наверное, лучше соперировать от греха».

Они еще немного поговорили, и наконец Михаил Николаевич забрал всю компанию смотреть больного всем обществом, чтобы потом всем этим обществом и прийти к окончательному решению.

Как будто что-то можно решить окончательно.

Все разом вышли и небольшой толпой двинулись в сторону палаты, а Борис Дмитриевич в противоположную на свой этаж, уже свой.

5


Поскольку завтра все равно операция, Борис Дмитриевич не стал терпеть, боли, а пошел к сестре, и она ему сделала обезболивающий укол. Без назначения. По блату.

К мальчику из его палаты пришла мать, и они сидели с ней в коридоре на скамеечке. К другому соседу пришел юноша, по-видимому сын.

Борис Дмитриевич прошел к своей кровати и лег почитать. Как всегда при болезнях, он взял с собой Дюма. Раньше он считал, что Дюма надо читать только в качестве великолепного развлекательного чтива, но с годами, а стало быть, с болезнями, стал понимать и большие глубины этих книг. Если раньше он воспринимал «Графа Монте-Кристо» как прекрасный гимн мести — главному орудию справедливости, то теперь он понял смысл развенчания мести в этой книге. Действительно, месть и справедливость ходят рядом. Осторожным надо быть — очень часто попадаешь не в самую точку, а рядом, а месть в соседней точке, — это попадание совсем в другой мир. Об этих непопаданиях и писал Дюма, как теперь думал Борис Дмитриевич.

Он взял в руки второй том, раскрыл его посередине и тотчас погрузился в жизнь, где нет радикулитов и непроходимостей, гриппов и инфарктов; вместо рака там омары, камни не в пузырях или почках, а в сундуках или кошельках, смерти от пули или удара колющим, режущим, рубящим и лишь одна смерть от удара, ныне известного под именем инсульта. Спасения чудесные благодаря силе, ловкости, знаниям магических чудес — и никакой реанимации, сердечных массажей, дефибрилляций. Кровь только выливается и никогда не переливается. И нет поисков свободной крови. И месть здесь и справедливость неправдашние, ирреальные. Сейчас ирреальные.

Но ведь если есть идея возмездия, справедливости, мести, то какая разница, что было орудием?!

От книги его отвлек нарастающий рокот разговора соседа с сыном, теперь уже ясно, что это сын. Пока беседа рядом лишь шелестела, потом журчала, Борис Дмитриевич был только с графом Монте-Кристо, его друзьями и недругами, но когда рокотание заполнило палату, эту юдоль скорби и печали, больной доктор как бы вернулся к своим сопалатникам, коллегам по несчастью. Сосед просил принести ему колбасу, курицу, творог, сметану и вкусные булочки. Сын возражал, ссылаясь на авторитет докторов, говорил о необходимости легкого голода, о необходимости похудеть, что отцу не велели ничего жирного, ничего мучного, что доктора советовали по возможности обходиться больничной едой.

Вот это-то и вызвало главное громыхание. Отец поставил вопрос ребром, и на крике: «Деньги для отца жалеешь!» — сын встал и пошел в магазин.

Борис Дмитриевич решил не вмешиваться, но все же подумал, что в такой гипсовой повязке лучше быть осторожнее с едой, да и вообще, судя по комплекции папани, тому лучше бы похудеть.

Худые вообще живут дольше, подумал Борис Дмитриевич, кинул взгляд на зеркало, висящее над раковиной у двери. Появился легкий туман в голове, по-видимому, стал действовать укол.

«Надо бы похудеть. А я люблю лежать. Кто сказал, что от этого толстеют? Вот сейчас належусь. Но это лежание без радости, вынужденное. А иногда в нормальной жизни проснешься и лежишь, потому что любишь лежать, потому что это прекрасно — лежать; лежишь и думаешь о чем-то, неизвестно о чем или известно — о приятном или неприятном. Просто ты весь в радостях лежания и понимаешь, что лучше всего — это лежать, а если нельзя, то по крайней мере сидеть. Иногда, конечно, приходится и стоять, скажем, у операционного стола, хотя, если есть возможность, например, когда операция на ноге, лучше все же сидеть.

Я никого не уговариваю и не соблазняю в свою веру лежебоки. Я просто это люблю.

Убедить никого ни в чем невозможно — хорошо бы заставить задуматься.

Я и предлагаю всем задуматься, и даже, а может, и тем более, — во время активных движений, ходьбы, игр, получения призов, когда удалось обогнать всех на гаревой или на какой-нибудь иной дорожке… Кто-то, может быть, остановится и задумается.

От лежания много радостей. В жизни надо больше радостей, радость продлевает жизнь, радость дает гармонию, помогающую любить, — а это уж такая радость!

Жизнь строго делится на три части. Треть — на сон, треть — на работу, треть — на радости. Ох, эта треть на радости — столько обязанностей, обязательств, необходимостей; лишь иногда удается сию радостную треть действительно на радость и потратить.

Лежишь и спишь — треть жизни спишь. У кого сон хороший, тот как ляжет, так и заснет, а иной с годами спит все хуже и хуже…

В юности сон безмятежен… Говорят.

Но юности сон безмятежный все дальше и дальше уходит с годами, и сон становится не то чтобы мятежным, но плохим… Говорят.

Как теперь выясняется, вся юношеская мятежность, все мятежи юности даже сон не тревожат. А вот к старости, когда меняются все формы мятежности… Формы… Говорят.

Формы все преходящи, моральная суть вечна.

Говорят, что формы мятежности… В юности, говорят, кто не мятежен, тот не имеет сердца, а в зрелости, кто мятежен, тот не имеет головы. Моральная суть вечна.

С годами вдруг понимаешь, когда лежишь расслабившись и думаешь, вдруг понимаешь, что все разговоры о „противлениях“ разных должны свестись к одному: противление собственной нетерпимости. По „Монте-Кристо“ так получается.

А значит, лежать, лежать… Лежи — гори!

Сначала огонь, сжигающий все до чистоты в тебе, потом огонь жертвенности в тебе, потом огонь-сияние наград за чистоту и жертвенность, потом огонь расплаты за удачи, за успехи, за награды… — метафизика бытия.

И прах после огня.

А потому лежи и учись противиться злу терпимостью.

Вот где-то я читал, что один армянский мудрец всю жизнь писал историю своего народа, а под старость ослеп, не дописав. И дочь давала ему бумагу и чернила, и он писал в кромешной тьме… Но писал.

И умер, не дописав. А дочь ему взамен чернил воду подавала, чтоб меньше пачкал сослепу.

Эх, если бы она противилась чернильным пятнам да слепоте терпимостью к грязи!..

Не все то грязно, что испачкано, не все то чисто, что в порядке.

Такие мысли текут, такие проблемы решаются, когда лежишь без сна.

А сон!

Сколько радостей во сне, в снах! И что думать, разноцветные они или черно-белые, — формы преходящи…

И снится страшный сон хирургу. Мне снится сон: я сделал операцию. Не ту операцию, которая во сне ли, наяву ли делает хирурга мастером, — всего лишь аппендицит. Привычная, набившая оскомину болезнь. Ежедневная и банальная — аппендэктомия. Все в ней обыденно. И во сне все обыденно.

Не обыденна лишь для больного она. (И не только во сне.) К тому же (во сне) больному плохо. И через три дня — во сне три дня, а может, три мгновения, кто знает, как время отмеряется во сне! Но сюжет во сне все равно сюжет, даже если он абракадабра. И вот через три дня больному снова плохо. Ночью, очередной ночью очередной дежурный хирург делает очередную повторную операцию.

Чего только не пригрезится на склоне лет!

Я, автор первой операции, попадаю на эту повторную операцию лишь к концу, к финалу, к результату. Вызвали, конечно, вызвали, кто ж не сообщит автору про такое даже во сне! Вызвали. К финалу и приехал. И показывают мне вновь удаленный черный отросток, гангренозный.

„Я же удалил!“ Но крик во сне тихий чаще всего. Впрочем, и такой может разбудить. „Не знаю. Вот он“. — „Я удалил“. — „Не знаю, вот он. Удалена была раньше труба, маточная труба, она тоже в инфильтрате“.

Зачем нам во сне реалии эти? Пусть лучше будет сон в туманном мареве и непонятный. Но ведь нас не спрашивают. Мы сны не выбираем, как родителей.

Зачем это, за что: инфильтрат, труба, аппендикс? Зачем нам эти мелочи?

Я напортачил!

Проси же, проси, чтоб люди были терпимы к творимому тобою злу.




Ах, мятежные сны юности! Где они? Я б поменялся, пожалуй, на уже наступившую безмятежность. Уж если перепутал отросток и трубу, то сливать воду надо. Уходить надо. Акела промахнулся.

Одумайся. Полежи. Расслабься.

Ведь это сон. Где сон, где явь — различия ты знаешь?

Моральная суть вечна.

Это та треть жизни лежа, что сон дает, но не радость.

Запутался в лежаниях, снах, радостях. Все непонятно.

Надо увеличить радость. Вторая треть должна стать радостью. Треть работы — треть радости. Время такое. Другого выхода нам нет. Тогда и оправдано лежание, оправдана лежачая бездеятельность.

Другого выхода нет. Надо исхитриться и сделать работу радостью. Целая треть жизни радостей прибавится.

Все ближе к счастью.

Самое удачное, что в жизни моей удалось, — это поступление в медицинский.

Я приблизился к гармонии.

Итак, я, когда могу, лежу — это первое и любимое. Иногда приходится сидеть — второе, что мне тоже нравится. А коль мне приходится стоять, так тоже для удовольствия — во время операций.

Не в движении счастье и прогресс, если есть хоть малейшая возможность лечь с книгой — надо ложиться.

Да здравствует тахта!

Ты лежишь и думаешь. А можешь двигаться, что-то делать и ничего не думать.

Гимнастика ума, мозга лежа продуктивнее.

Например, лежишь, думаешь: а кто лучше — Достоевский или Толстой? На ходу такое и не возникнет в голове. Это мысль праздного ума…

Належавшись, я прихожу в больницу, не устав, не торопясь, спокойно — мне надо оперировать.

Я жаден и лежа жадность подкопил. Я жаден, я хотел бы все операции в нашей больнице сделать сам, никому ничего не отдавать.

Я жаден. Жадность определяется не отношением к бросовым для меня вещам, не деньгами — это на поверхности. Деньги — черт с ними! Ты вот операцию отдай — тогда вот мы и посмотрим, какой ты есть на самом деле. Операции я отдать жалею. Операции я хочу все делать сам. Деньги! За хорошую операцию я и сам больному заплачу.

Не отдам!

Формы жадности разные…

Но ведь я не подстегиваю себя лишними движениями, я не гоню искусственно кровь по телу — я лежу, думаю, стараюсь перед самим собой… И я отдаю операции — мне неудобно. Я лежал, думал; думал о Достоевском, о Толстом — и я отдаю операции. Мне тоже неудобно. Но не все — я тоже хочу оперировать.

Ох, как важно лежать! Я не буду толстым. А если буду, так не от этого.

Надо думать, для этого нужен покой. Там, где слишком беспокойные сердца, тела, — там не додумывают. Никогда. Некогда».

Борис Дмитриевич открыл глаза и никак не мог сообразить — спал он или не спал, снилось ли ему что или так, мерещилось, или он лекцию читал. Даже не мог вспомнить, когда лег. Бред какой-то. Он легко вскочил с кровати и по легкости этой понял, что просто он, как теперь говорят, «под кайфом» — сделали же укол, вот и не болит ничего.

Рядом с соседом опять сидел сын и выкладывал всякую снедь, затребованную отцом.

6


К Борису Дмитриевичу никто не должен был прийти, он утром видел всех. А жаль, хорошо бы с кем-нибудь перекинуться парой слов. Книга книгой, а живой собеседник не был бы лишним.

Позвали на ужин, и Борис Дмитриевич потащился в столовую. У дверей раздаточной стояла очередь. Каждый подходил, брал тарелку с едой и садился за стол. Народу было относительно немного, но несколько минут надо было постоять. Борис Дмитриевич подумал обрадованно, что завтра он будет уже лежачим больным, еду принесут в палату, и не надо будет выстаивать эту унизительную очередь — очередь за кормом. Да и вообще всякая очередь унизительна.

Завтра. Завтра все будет нормально. Завтра он будет не здоровый уже, ожидающий неизвестно чего, а полноценный послеоперационный лежачий больной.

«И вообще, — подумал он, — надо, чтобы больные всегда ложились только накануне операции, прямо перед ней. Если такая вот предоперационная подготовка в виде этого стояния и ожидания кормления затягивается, то нервы ко дню операции скорее всего будут в состоянии крайнего напряжения».

Он видел подобную очередь и у себя в отделении, но сейчас твердо решил, что отныне у него будут разносить еду по столам.

Он решил! Как будто он имел силу приказать что-нибудь санитаркам или раздатчицам. Ведь им это неудобно. И никакими силами их не сдвинешь. И не уволишь. А если уволишь, других не найдешь.

Может, и дома у себя провести производственное совещание? Дома тоже еду в комнату редко несут, а предпочитают кормить на кухне.

Столько сложностей!

А может, сам факт обслуживания для них унизителен?

Борис Дмитриевич твердо решил провести в отделении профсоюзное собрание на тему о человеческом достоинстве больного человека. Он стал строить в уме свою будущую речь. Представлял себе, как скажет, что нельзя больному показывать, сколь он немощей и убог, и нельзя делать больного лишь объектом медицинской помощи. Сознание, что они оказывают помощь — он выделит и подчеркнет слово «помощь» в своей речи, — не должно унижать никого; больному надо принести еду на стол, а не заставлять его стоять в убогой очереди у дверей раздаточной.

Потом он подумал о человеческом достоинстве «клиентов» реанимационного отделения. И слово, которым так любят бравировать реаниматоры, мимо чего он проходил всегда спокойно и благодушно, вдруг сейчас поразило его своей неуместностью и вульгарностью. И он шутя называл реанимируемых «клиентами», и он понимал, что это всего лишь шутка, но никогда раньше не задумывался о степени неуместности подобного юмора.

Хотя что особенного? В действительности, как угодно назови — лишь бы живым уйти. Вот тебе и метафизика больничного бытия.

Борис Дмитриевич порадовался, что его болезнь, его операция не потребуют лечения в реанимации. Его не будут ворочать, как предмет неодушевленный, ему не будут привязывать руку и гонять в вены всякие жидкости, ему не будут делать клизмы с неожиданностью кавалерийской атаки, когда тебе кажется, что все в порядке, ты наконец-то успокоился и не ждешь никаких процедур. С тобой не будут говорить безымянно; больной, дедушка, дядечка, — или в лучшем случае, в знак особого уважения, причина которому блат, назовут доктором.

Доктора-то будут приходить с именем на устах, но не всем сестрам и санитаркам будет охота и не у всех найдется время уважительно выговаривать его имя да еще и с отчеством. Или просто назовут по фамилии и скажут: «Повернитесь спиной!» Впрочем, дудки! Поворачиваться он не сможет. Будут ворочать.

Он так увлекся представлением несчастной картины — он и реанимация, — что забыл: ведь его туда не положат. Видно, здорово напуган реанимацией у себя в больнице, коль скоро так разжег свое воображение. Но, может быть, это продолжал действовать укол.

Да и в обычном отделении он в какой-то степени будет лишь относительно одушевленным объектом прекрасной, быстрой, умелой работы сестер.

Но что делать? Сама болезнь унизительна. Вот и приходится терпеть.

Он вспомнил реанимацию у себя в больнице и подумал, что в таком отделении двух сестер на шестерых больных мало. Конечно, было бы лучше, если бы на каждого больного по сестре. Но это от него не зависело. Конечно, надо, чтобы сестра работала в реанимации не больше восьми часов. Это был бы оптимальный срок, но очень невыгодно для сестер..

Пока Борис Дмитриевич стоял в очереди за ужином, он все больше и больше увлекался проектами перестройки работы в реанимационном отделении. Мысленно он составил не только проект письма в министерство и Госплан, но и проект самого приказа, уже, конечно, разосланного по всем больницам. Он запретил работать по тридцать часов, совершенно забыв, что и сестрам и врачам это выйдет боком — трудно будет подработать и придется оставаться на одной ставке.

Но сейчас он думал только о больных.

7


Позади Бориса Дмитриевича в очереди стояла женщина, на которую он, увлекшись своими думами о реанимации, поначалу не обратил внимания. Сейчас, уже сидя за столом, он разглядел ее. Она была достойна внимания. По виду совсем здоровая, пожалуй, даже цветущая; короткие, чуть рыжеватые волосы. В очереди она сочувственно глядела на него, но этого он, естественно, не заметил, не замечал. С полной тарелкой отошла от раздаточного стола, поискала глазами свободное место и после некоторого раздумья подошла к нему, поздоровалась, села напротив. Разрешения в этих стенах, разумеется, никто не спрашивал. Ели молча до тех пор, пока с извиняющейся улыбкой она не поинтересовалась, насколько ему тяжело с его радикулитом стоять в очереди. В ответ он с такой же извиняющейся улыбкой спросил, откуда она знает, что у него радикулит.

Даже когда услышал от нее, что она врач, не отказался от своего вопроса, так как интересно было выяснить, насколько болтлив здешний персонал и неужели в его отделении персонал столь же болтлив? И по этому поводу, решил он, тоже необходимо провести работу в отделении.

Но доктор объяснила, что просто поставила диагноз по его спине, осанке, походке. Это был тот печальный факт, который лишь снова подтвердил необходимость операции. Уж если со стороны заметно — терпеть больше не надо, нельзя, невозможно. Все это он и высказал своей коллеге, собеседнице, сотрапезнице и поинтересовался, какая же медицинская отрасль имеет столь зоркий глаз. В глубине души он самодовольно предполагал, что лишь хирургу присуще точное диагностическое проникновение сквозь одежды. Конечно, хорошее отношение к своему делу, профессии вещь похвальная, и нет ничего страшного в этом перерастании любви к своему занятию в самодовольство, тем более что он сам это отметил. Хирурги чуть-чуть артисты, а для художника прежде всего важно собственное, отношение, важно, доволен ли собой «взыскательный художник», художника надо судить по его же законам. Весьма относительное рассуждение, конечно, так как продукция этого артиста не на бумаге или холсте и не на сцене или экране — продукция его художеств совсем иная, а потому и опасность самодовольства несколько отличается от самодовольства человека искусства. И судить этого художника только по его естественным законам тоже иногда бывает опасным. Находятся иные, искусственные законы, по которым судят их искусность. Все возвращается на круги своя.

Оказалось, доктора зовут Тамарой Степановной; оказалось, работает она реаниматором в больнице небольшого города.

Реаниматору Борис Дмитриевич, по своим представлениям, позволял иметь столь же проницательный клинический глаз, заодно он порадовался отсутствию болтливости у местных сестер, высказался комплиментарно о профессиональной проницательности коллеги и тем не менее стал чему-то и почему-то возражать, кокетливо скрывая свою принадлежность к врачебному ордену. Однако по возражениям, вопросам, ответам его Тамара Степановна легко смогла определить их профессиональную общность, о чем и сообщила ему, смяв окончательно все запирательства. Но в своем разговоре он не обнаруживал симптоматики, специфической лишь для хирурга, и ей пришлось прямо задать вопрос о его узкой специальности. Борис Дмитриевич не стал доводить игру до абсурда и сообщил, чем занимается.

После еды они сели на диванчике в коридоре и разговаривали про свои больницы, про то, что оперируют там, в их городе, и что оперирует Борис Дмитриевич, и, конечно, про то, что «вот у нас в Будеёвицах…». В общем, все, как и полагается между людьми одного дела, когда мимолетное знакомство не позволяет перейти на более общие или более личные темы.

Тамара Степановна была относительно молода, по крайней мере лет на десять моложе его; короткие рыжеватые волосы красиво растрепаны, рот большой, что, по мнению Бориса Дмитриевича, украшает женщину, во всяком случае, в той, здоровой жизни ему нравились женщины с большими ртами. И тоже большие, чуть излишне кругловатые, чуть настырно выпуклые глаза серого цвета смотрели с улыбкой, доброжелательством и немного с наглецой. Небольничный голубой халатик был игриво перехвачен пояском, подчеркивая не столько талию, сколько то, что было ниже ее. Походка, манера двигаться не соответствовала ситуации, в которой оба они сейчас находились.

Борис Дмитриевич был несколько смущен и потому постеснялся спросить о причине, приведшей ее в нейрохирургическое отделение. Во время прогулки по коридору, в течение всего разговора за едой, на диванчике при спокойной беседе он следил за дикцией, за движениями, за походкой, изучал мимику, цвет кожи, глаза — диагноз был неясен. Никакой асимметрии лица или движений, речь не нарушена, мышление и слова адекватны разговору. Походка… Походка прекрасная, может, даже слишком хорошая, хоть и не совсем уместная для этой, так сказать, обители болей и страданий. Но он не мог признать и походку неадекватной их беседе. Может, такое впечатление создавали не столько движения тела, сколько поясок, удивительно странно перехватывающий талию. Но, с другой стороны, может быть, ничего удивительного и необычного ни в пояске, ни в походке не было, а просто Борис Дмитриевич впервые в жизни посмотрел правильно на женщину вообще, и на походку ее, и на одежду; посмотрел с той самой необходимой колокольни, несмотря на свою насыщенную мужскую жизнь в прошлом, впервые посмотрел в нужном ракурсе, а может быть, женщина попалась первая, которая умела себя показать?

Смешно! Надо было заболеть, попасть под молот машины, которой он служил вот уже почти четверть века, чтоб поглядеть на лучшие детали мира по-другому. Но вряд ли ему удастся вырваться из привычных представлений о мире, из привычных обязанностей, из привычного отношения к этой машине и из всего, что с ней связано А связаны с этой машиной они оба — как в то время, когда они оба детали этой машины, так и сейчас, когда они детали, обрабатываемые машиной.

Разговор постепенно уходил от медицины. Тамара Степановна сказала, что нестандартность их встречи и знакомства позволяет ей предложить без всякого брудершафта называть ее Тамарой, а ей позволить именовать его Борисом. Это предложение было принято суровым мужчиной с больной поясницей лишь с непременным условием, что отказ от традиционной рюмки не должен вести за собой отказа от поцелуя.

Посмеялись и решили, что все у них впереди.

Диагноз оставался неясен.

Борис Дмитриевич решил не спрашивать ничего у коллег, а постараться поставить диагноз исподволь, так сказать, изучить синдром малых признаков, которые ему удастся углядеть без специального осмотра. Но он, кажется, забыл, что операция его назначена на завтра, — он забыл, что может не успеть. Тем не менее он приступил к диагностике… Задавая разные вопросы, пытался выяснить хоть что-то окольными путями, забыв, что он всего-навсего доктор Ватсон, а Шерлоком Холмсом только стремится быть, да и то в своем хирургическом деле. Выяснил лишь, что в Москве у нее никого нет, приходить к ней некому ни с передачами, ни с помощью, ни с сочувствием и разговорами. Это единственное знание, которое он получил из своего завуалированного допроса; единственный вывод, который он мог сделать, в результате был не медицинским, а организационным.

Дальнейшие прорывы коллеги в дебри диагностики, пусть и обходными путями, Тамара прекратила, сказав, что у них действительно, к сожалению, много еще здесь времени впереди, а пока она пойдет и немного почитает.

Борис Дмитриевич смотрел ей вслед, и никакая сугубо медицинская мысль не рождалась от этой картины в помощь его диагностическим размышлениям, и наоборот, то, что рождалось сейчас в его мозгу, даже несколько отдаляло от врачебной прозорливости, от врачебных забот да и от забот больного.

Борис Дмитриевич подумал, что, попадись ему эта женщина в такой же обстановке, с тем же невыясненным диагнозом, но в его отделении, когда он при своем деле, вряд ли бы в его голове рождались те мысли, которые он сейчас и не пытался отогнать, отмести как лишние и неудобные.

8


Делать было нечего. Все его товарищи, наверное, разошлись по домам. Женщина ушла. Дежурных отрывать от дела не хотелось, решил походить. Что ж все время что-то делать, читать, спать, разговаривать, наконец, диагностировать — пора просто подумать.

Ничего не делать — только думать. Как на тахте.

С радостным удивлением Борис Дмитриевич обнаружил в холле телевизор и больных, сидящих перед ним. Дома он редко смотрел передачи — по вечерам в основном показывали спортивные игрища, а это его интересовало меньше всего в жизни. Но сейчас решил посмотреть, что бы ни показывали. Рассказывали о погоде на завтра, чтобы можно было заранее обдумать, что утром надевать; но поскольку надевать ему все равно больничную пижаму, то он и пропустил завтрашние уличные условия. Начали показывать художественную гимнастику. Раздавались восхищенные реплики больных — говорили, сравнивали, восклицали, все вокруг были единого мнения, что это ничем не отличается от искусства, что это даже лучше и интереснее. Кто-то один додумался, сказал, сформулировал — остальные радостно подхватили, согласились, поддержали.

«В чем же, действительно, дело? — снова включил свою мыслительную машину Борис Дмитриевич. — Потрясающая пластичность, ловкость и красота движений гимнасток, фигуристок, их танцы — почему же это не искусство? Они искусны — это так, но, по-моему, от искусства все это далеко. Почему мне не наскучивает смотреть хороший балет, но невозможно долго смотреть прекрасных гимнасток и фигуристов? Пожалуй, в искусстве важна, нужна, необходима душа, мысль; в спорте — техника, великолепной техники вполне достаточно. А потом все, наверное, зависит и от восприятия. Усвоение крови, сил и жизненных соков зависит не только от донора, но и от больного. Кому интересна душа и полет мысли, а кто волнуется лишь от техники и красоты движения тела. По-видимому, в этом и дело…»

И тут же понял, что совсем не смотрит на экран, не интересуется происходящим там, в приемнике, на арене, в спорте. Ему стало неловко, что он занимает место, в то время как позади стоят люди и им не на что сесть. С другой стороны, уйти, показать, будто он выше этого, обидеть всех, наслаждающихся созерцанием, с их точки зрения, прекрасного, он тоже стеснялся и стал ждать приличного повода исчезнуть.

И, как по щучьему велению, в коридоре показался Александр Владимирович.

Вечером! Что-то случилось. Душа хирурга не выдержала, и, уже ни о чем не думая, Борис Дмитриевич встрепенулся, как сердце от адреналина, и бросился вслед за коллегой-завом.

Пока он со своим радикулитом догонял Александра Владимировича, пришло в голову: столь же пугающие мысли возникают у больных и в его отделении, когда он вечером появляется там без особой нужды, а по привычке, или по неуютности жизни вне больницы, или просто для самоутверждения.

«А может, действительно, я потому и еду по ночам, по вечерам, что хочу самому себе казаться хорошим? Хирург я средний и сногсшибательно удачные результаты операций продемонстрировать самому себе не могу. Вот и компенсирую этой своей обязательностью, ответственностью, квазихорошестью. Приеду и сам собой доволен, а что больные при этом пугаются, просто в голову не приходит. А, наверное, это плохо сказывается на их нервном состоянии. Черт их знает, а может, наоборот, они успокаиваются, когда видят — шеф бдит и всегда готов прийти к ним на помощь в случае любой беды. А может, думают: вот настоящий человек, гуманист, Эразм Роттердамский, Ульрих фон Гуттен. И я для этого все и делаю, может? Хорошо, конечно, думать о себе, приятно, но я-то сейчас испугался».

Все оказалось куда интереснее, и смешнее.

Под вечер позвонили Александру Владимировичу друзья из инстанций и предупредили о неожиданной комиссии, которая будет с утра в больнице. Причина неизвестна. Что будут смотреть — неизвестно. Какие указания даны членам комиссии — неизвестно; все скажет им завтра председатель комиссии. Неизвестно, что надо искать — плохое или хорошее. Может, председателю и даны какие-нибудь инструкции, наставления, — неизвестно.

Заробел Борис Дмитриевич за Александра Владимировича и Михаила Николаевича и за всех остальных здешних шефов и начальников. По опыту знал, что такая неожиданная комиссия без подготовки и без инструкций — дело страшное. Бывают комиссии плановые, бывают комиссии по проверке жалоб. Бывает, хотят как-то поощрить, но это редко. Бывают комиссии по проверке обязательств. Бывают комиссии финансовой проверки — это хоть и тяжело, но не медицинские инстанции. Бывают комиссии с идеей разгрома. Но, как правило, всегда известно направление движения, линия сложения сил, так сказать. Вектор, что ли, это называется? Известно, как говорится, направление главного удара. Это знать необходимо перед любой комиссией, чтоб защитить, как раньше говорили в медицине, место наименьшего сопротивления, а теперь — в связи с увеличением знаний об аллергии — место наибольшей реактивности и, чтоб защитить место, где тонко и где потому именно там и рвется. Тонких мест много — все не подготовишь без информации. Без нее и интуиция не сработает. А ведь комиссий всегда бьют, даже когда приезжают со словами: «Мы приехали помочь коллективу в его трудном, но благородном деле».

«К ним едет ревизор!» Вот Александр Владимирович и сообщил всем по начальству, всем заведующим отделениями, приехал сам просмотреть все истории болезни, проверить все записи, пройтись по всем сестринским постам, навести порядок во всех шкафчиках, в буфетной, в уборный. Нагнать страху на санитарок, если они сегодня есть, а если нет, то уговорить сестер и объяснить им важность происходящего, и чтоб к утру отделение все же было убрано, чтоб коридоры были вымыты, чтоб пустые кровати были застелены, чтоб все было чисто, аккуратно, прилично, ну, и все такое прочее.

Михаил Николаевич также приехал в свое отделение. Цель комиссии неизвестна — объявлен общий аврал.

Борис Дмитриевич понимал всеобщее волнение, но сердце при этом тягостно защемило, как при начале приступа стенокардии: «Завтра комиссия! Плакала моя операция. Еще трижды стоять в очереди за едой». Правда, тотчас же вспомнил, вернее, представил себе, что весь этот день может провести со своей новой знакомой, приятельницей, почти подругой, как ему показалось; к тому же еще и диагноза он ей не поставил, и возможная отмена операции не показалась теперь таким неудобством, неприятностью, досадным недоразумением, а вовсе даже наоборот, как-то приятно стала согревать его.

«И диагноз еще не поставлен, — лицемерно сказал он себе. — А может быть, я просто боюсь операции? Здравствуйте! Новости. Надо бы ее найти, Тамару, да спросить, как у них в городе с комиссиями».

Борис Дмитриевич подумал о своих больных, которые неделями дожидаются операции.

«Да, конечно же, операции, безусловно, не будет».

Это даже не догадка с долей, сомнения — это знание жизни, это утверждение, уверенность стопроцентная.

…Он был прав.

Операция утром была отменена.

По коридору с самого начала работы, нет, до начала работы, с самого раннего утра начали носиться старшая сестра и все сестры отделения, — сестра-хозяйка и все имеющиеся в наличии санитарки, бегали главный врач и его заместители, заведующие отделениями и их ординаторы. Наверно, собрали народ по схеме на случай тревоги. Надо было все готовить. Какая там операция! Назначения каждодневные могли забыть, не то что такую экстраординарную вещь, как операция.

Наконец, комиссия свалилась… Нет, не свалилась. Знали, что будет. Она не была столь внезапной, как инфаркт, она как ожидаемая эпидемия гриппа, заранее обнаруженная в окрестных областях. Как могли, но подготовились.

Члены комиссии тоже не знали, с какой целью их направили в больницу. Члены комиссии не знали пока, как говорить с коллективом, с работниками, с персоналом больницы — одобрительно и ободряюще или укоризненно и упрекающе, не знали, что искать — хорошее или плохое. Найти-то можно все — все есть в любой больнице, всюду есть и хорошее и плохое. Комиссии лишь было известно, что срок ей дан один рабочий день, а потому надо многое успеть, потому нужна помощь работников больницы, потому были отменены все плановые мероприятия — операции, конференции, совещания, летучки, пятиминутки. Все были заняты.

Борис Дмитриевич позвонил домой, сказал об отмене операции, посетовал на эту тему и горестно сообщил, что вынужден без дела слоняться, потому что зайти к коллегам он, опять же из-за комиссии, возможности не имеет.

С Тамарой Степановной, или правильнее сейчас уже говорить — с Тамарой, Борис Дмитриевич, Борис то есть, встретился опять в столовой. Они снова вместе стали в очередь. По-прежнему очередь ему не нравилась, но сегодня его недовольство, брюзжание, раздражительность по этому поводу носили совсем иной оттенок; прибавился совсем другой акцент; скажем, к его прежнему отношению добавилась новая, дополнительная мелодия, как бывает, когда при уже привычных болях из-за камней в желчном пузыре добавляются боли, связанные с воспалением поджелудочной железы.

Как врач, она тут же оценила ситуацию и, естественно, сразу сообразила, что никакой операции не будет. В основном на эту тему они и говорили и скорей всего, наверное, лицемерили, когда ругали создавшееся положение.

Тамара обобщала. Борис же давно исповедовал теорию, что как только начинаешь обобщать, тотчас в рассуждения вкрадывается ошибка. Обобщать ничего нельзя разве только в математике. Впрочем, он сейчас тоже обобщал.

Тамара обобщала, негодовала, сравнивала и… хвалилась. Она говорила, насколько лучше и спокойнее работать в провинции, в небольших городах. Не может быть у них такого аврала, набега, как подобная внезапная сатанинская высокая комиссия. «Если из области и поедут, то заранее скажут, когда и зачем, что подготовить надо и какая, так сказать, форма одежды и лиц. А такая внезапная комиссия в конечном-то итоге комичная проверка, естественно, лишь с панталыку сбивает и всю работу нарушает. Так делают, только если хотят застать врасплох какого-нибудь явного преступника…» И дальше все обобщала… и была не права. Просто заранее известно, что не права, потому что обобщала, так думал Борис, хотя и слушал ее вполуха, краем уха, ушами только слушал, а не головой; мозг вновь был занят диагностикой и изучением, лицом и фигурой, оценкой манер и речи. Он не мог обнаружить ничего отклоняющегося от нормы, разве что это незначительное и даже пикантное пучеглазие. Ни о каких болях она не говорила. Анализов нет. Развитие заболевания, эволюция изменений неизвестны. Да и о каком заболевании, о каких изменениях идет речь! Точки отсчета нет.

«В конце концов, не так-то и стыдно, что я до сих пор не могу диагноза поставить — ну никаких данных, никаких!»

Но потом он вспомнил, что никаких данных не было и у его контрагента, однако она нашла у него кривую спину, она оказалась на высоте.

Он смотрел на нее издали, когда она уходила к себе в палату; так шла, что было полнее впечатление, будто идет уже вполне раздетая, но никакой новой симптоматики это не дало. Он смотрел на нее приближающуюся, идущую к нему из палаты, было много самых разных, приятных впечатлений, но диагноза из целого сонма эмоций построить не удавалось.

К обеду приехал Виктор Семенович, который на правах старого больного, на правах товарища больного доктора, пользуясь привилегиями «своих» больных и докторов, проник в корпус в неурочное время.

Борис Дмитриевич с ходу стал жаловаться приятелю на ситуацию, но не сказал сразу, в чем дело. Он сначала стал объяснять необходимость порядка, серьезных узаконений в работе, необходимость для организации их работы настоящих хозяйственников, сказал, что не надо бояться скомпрометированных понятий, терминов, слов — нужны хорошие, грамотные чиновники. Чтобы наладилась работа, необходим просвещенный бюрократизм — единственный выход из хаоса, сумятицы и неразберихи XX века. «Нам нужен просвещенный бюрократизм ученых чиновников, грамотных руководителей, а не просто начальники больниц и других медицинских инстанций. Лишь тогда мы можем быть ограждены от неожиданных наскоков ревизоров, которые такие же врачи, как и мы, и к тому же не знают, что и для чего они ревизуют».

Поскольку все это довольно тривиальные истины, Виктор Семенович сначала расценил их просто как результат обычной человеческой тяги к жалобам, Просьбу о жалости, жажду вызвать сочувствие, иначе он не мог понять, почему подобная банальность так встревожила Бориса перед операцией. Потом он предположил, что кто-то лично задел его товарища, коль скоро он так неоправданно возбужден, повторяя банальщину, давно всем набившую оскомину.

И Борис Дмитриевич вынужден был ернически согласиться:

— Есть личная причина моих общественных и государственных деклараций. Операция не состоялась в результате отсутствия грамотной организации работы, отсутствия плановости в руководстве больницами, в результате появления неожиданной, аномальной, а проще говоря, патологической комиссии, перемешавшей все планы, расписания и надежды.

Этот пыл, по-видимому, скрывал еще и толику лицемерия — он был рад задержке. Уже рад. Да и естественно радоваться отмене операции.

Но Виктор Семенович этой тонкости, конечно, не мог заметить, так как у него тоже не было никаких, данных для диагностики этой новой, возникшей болезни, и он сообщил, а вернее, утвердительно предположил, что скорей всего речь идет о комиссии, которую наслал на них Павел Николаевич, наслышавшись на том самом праздновании чудесного выздоровления Виктора Семеновича о многом хорошем в этой больнице и о колоссально тяжелых здешних условиях работы. Он сказал, что, видимо, Павел Николаевич срочно послал людей, так как, чтобы помочь, надо знать конъюнктуру в больнице, производственную обстановку, положение в хозяйстве. «Чтобы лечить, — процитировал Виктор Семенович Павла Николаевича, — надо поставить диагноз. А чтобы, поставить диагноз, надо собрать информацию, выяснить целый ряд моментов, называемых у них, у врачей, симптомами. И надо послать без предупреждений, чтоб в больнице, перепугавшись комиссии, не успели бы скрыть, замять, припрятать разные тяжести, сложности и недоделки».

Борис Дмитриевич, так сказать, подхватился и побежал, во-первых, по коллегам давать отбой авралу и, во-вторых, что главное, необходимо было сообщить коллегам из комиссии цель их приезда. Скорректировать их действия с выясненной инструкцией, скорректировать их работу, скорректировать уже проведенное ими на ниве улучшения, а вернее, создания благополучия инспектируемого коллектива, проверяемого производства, — ревизуемого учреждения, сиречь данной больницы.

Не надо никого ругать, не надо искать неувязок, недоделок, огрехов. Надо только помочь, сказать, чего им не хватает, в больнице. И проверяющим стало легче — не надо проявлять нетерпимость, не надо бороться с собственной терпимостью. Ведь так трудно ругать за обнаруженные ошибки, потому что их часто расценивают не только как простую неумелость или случайный промах, но как халатность, злоупотребление, взяточничество, воровство и еще все такое подобное, а, расценив так, проверяющие показывают, что они из тех, которые считают эти человеческие недостатки и промахи грехом, преступлением и полагают нормальным сказать, объявить, утвердить такое без суда, пусть только в акте проверки или лишь в глаза проверяемым. А кому ж охота?!

Люди стали успокаиваться.

Волна успокоения прошла по всем участкам этого действа, этой феерии, мистерии, как будто в бушующий сахарным пожаром организм ввели инсулин.

Но… операция уже не состоялась, — главное действо этого учреждения, фиеста, праздник, торжество — настоящая, истинная для этого места работа не состоялась.

9


Вечером Борис Дмитриевич готовился к операции: читал «Графа Монте-Кристо», флиртовал со своим провинциальным коллегой, ходил с ней на хирургический этаж к товарищам, проводил сравнительный анализ медицины столичной и провинциальной. И анализ этот был завершен, естественно, не в пользу столицы. Может быть, справедливо, а может быть, мужчина просто галантно не перечил даме.

Диагноза все еще не было, и это, с одной стороны, отвлекало его от планомерной подготовки к операции, а с другой — от естественного предоперационного волнения и страха, присущего хирургам, как и всем нормальным людям.

Вечер он все же провел хорошо, и лишь к ночи страх постепенно стал исподволь вползать в него, как и у всякого нормального человека перед операцией. Страх и надежда, что все же завтра ничего не случится и операция состоится. Комиссия помогла и в том плане, что все расписание операций до конца недели было перевернуто, и вставить операцию Бориса Дмитриевича уже не составляло никакой проблемы.

Ему сделали укол перед сном, он лег в постель, раскрыл книгу, начал читать про графа с вот уже сколько лет не ослабевающим интересом и через две строчки уснул глубоким, медикаментозным, предоперационным сном.

Проснулся Борис Дмитриевич, как всегда, рано, будто ему и сегодня надо на работу. Открыв глаза, он полежал недолго, несколько секунд, приподнялся на локте, посмотрел на часы — шесть часов. Снова откинулся на подушку, подложил руку под голову и вновь включил свой данный ему природой, естественный, физиологический компьютер, а проще — мозги, аппарат мышления:

«Все-таки удивляет меня мистика пробуждения. Мистика точности пробуждения. Когда бы я ни лег, когда бы ни заснул, если мне утром надо идти на работу, — просыпаюсь в шесть.

Кто там во сне во мне отмеряет секунды? Кто что считает внутри?

А сегодня не надо на работу. И все равно. Я проснулся и не знаю, утро это или ночь, — темно. Глаза открыты, смотришь на потолок — по нему отсветы машинные бродят. Мелькает в окне что-то, темно, неизвестно — наступило утро или нет. Лежу, думаю не о чем обычно; секунды какие-то лежу — вдруг дернулся (и неизвестно, какая сила отпускает пружины во мне), приподнялся — на часах удручающе обычная картина: стрелки… стрелка одна, вертикаль, без угла, сплошная ровная линия — один конец вверх, другой вниз, на цифрах двенадцать и шесть — сплошная ровная линия.

И сегодня вроде работы — мое дело. Операция.

Непонятная мистическая сила будит. А мистика все, что пока непонятно, — телепатия ли это, психика, жизнь…

Надо вставать, работать. Ну, не работать… Собственно, зачем вставать? Могу полежать».

Пришла сестра и дала снотворное по назначению анестезиолога, чтоб Борис Дмитриевич снова и хорошо поспал перед операцией.

И хотя был уверен, что если не встанет, а останется в этом положении, то все равно неминуемо заснет, он решил выпить лекарство, во-первых, потому что еще никогда не был в положении оперируемого — вдруг не заснет все-таки?.. Он перебил собственные мысли и решил пойти повидаться с Тамарой перед операцией, но сейчас же перебил и собственные желания, выпил лекарство, улегся поудобнее, накрылся одеялом до самых зубов, стараясь быть послушным больным, а не опасным для персонала больным доктором. Он хотел себя, сейчас совсем отделить от мира докторов. Может, возмездия боялся? Так он про себя подумал. Потом, подумал, что если в мире, так сказать, существует категория возмездия, то покой на этом свете не наступит никогда.

Страшно все же ему, наверное.

Он всей душой хотел отойти от своего докторства. Он же знает, как боятся, пугаются больных врачей их коллеги и весь медицинский персонал. Боятся и рационально и мистически. То они меняют себе назначения, то не принимают лекарств, то имеют мнение по каждому поводу, хотя никакого мнения иметь не должны — они должны быть, как и все остальные больные, просто лежачими, пассивными, страдательными.

А потом начинаются у докторов самые неожиданные, необычные, а то и обычные, но тяжелые осложнения. В общем, мороки много, страха много, и потому Борис Дмитриевич решил быть максимально послушным, по возможности снять вокруг себя напряжение послушанием и исполнительностью, выполнением всех, — абсолютно всех назначений. Никакого личного творчества!

Борис Дмитриевич принял таблетку и подумал, что вообще это назначение правильное, вне зависимости от качества обычного сна. Он подумал, что, наверное, правильней было бы говорить готовящимся к операции, по сути, к насилию над собой, правильно было бы объяснять больным, для чего нужны эти таблетки.

«С другой стороны, где ж время найти, чтоб каждому объяснять? Опять же, если времени не хватает, значит, мало народу работает — нужно больше. Больной ничего не понимает, и ему надо объяснять. А зачем ему объяснять? Он же больной, просто больной человек… Это я не просто больной — больной врач».

Он стал путаться в терминах, понятиях. Подумал, как важно слово для понимания.

«Неважно, как говорить… Нет у больного информации, ничего ему не объясняют — и все удар по достоинству человеческому. А потом жалобы недовольства».

Дальше работа мысли продолжалась, но он уже спал. И как обычно у него: вроде складно все думает, а спит. И важно еще забыть все, о чем думает. Подготовка к операции — это и забвение. Но забвение собственных размышлений — это уничтожение собственного достоинства.

«Чувство достоинства надо выстраивать… Всю жизнь надо выстраивать. И к операции надо готовиться самому и к чужим…

И всю жизнь я хочу построить… Впрочем, что я?.. Уж что построил, то и есть. Уж нового мне, наверное, ничего не удастся.

И вообще, что говорить о будущем — „построю“! Что было или есть, и все. А остальное…

Хирурга не должно волновать будущее. Сейчас — сейчас. А дальше видно будет, о дальнейшем лучше и не задумываться. Сию минуту надо спасать — это главное для хорошего… нет, для нормального хирурга.

Хирург должен жить минутой. Это и есть нравственное, самое что ни на есть нравственное для него.

Будущее, будущее… Будущее все равно смерть — что ж мне не работать, не стараться, радости не получать… Не лечиться.

Я спасаю…

Господи, что за притча — спасаю! Мы не спасаем — будущее, как говорят математики, инвариантно. Альтернативы нет — всегда в конечном счете смерть. Но болей чтоб не было и сил побольше — вот задача.

Сделай максимум, что можешь, умеешь, — вот радость тебе и, стало быть, прибавление радости в этот мир.

Моральная суть вечна.

Я оперирую. Рак желудка. Рак операбельный — убираю. Удача! Я ничего не знаю, но умею многое.

Убрал желудок, убрал рак. Удача! Радость! А если рецидив, а если метастазы? Тогда все сначала, но удалить уже нельзя, и опять боли, опять плохо — и итог.

Или: рак запущен — его не убрать. Оставляю. Ничего сделать не могу. Неудача, горе — и радости в мире стало меньше. Еще шаг к энтропии, к покою, к отсутствию всего.

Но могу сделать хоть что-то, ввожу спирт в нервное сплетение живота. Умерщвляю нервы, пресекаю путь боли к мозгу.

Рак растет, силы падают, человек умирает — болей нет.

Так и умирает этот неудачник без болей. А тот, удачливый, с болями.

Вот и думай о будущем.

А у первого, удачливого, вдруг не будет рецидивов, метастазов?

Нет, нет, можешь помочь — помогай, на полную катушку помогай! Увеличивай радость свою, радость мира. Лучше миру, когда больше довольных, радостных — врачей, больных, родственников их. И не надо думать о будущем. Нам, хирургам, не надо.

А как начинают думать да ругать будущее люди энергичные, энтузиасты, которые лежать не любят, ходить и гулять и двигаться любят, не ждут милостей от природы, о жизни не думают, а все от активного движения, без должного к природе уважения. Вот и видят, только света конец. Кроме конца света и не видят ничего.

Надо быть хирургами — не думать о конце света, думать о нынешней радости, думать о себе, о своих радостях.

Какой-то профессиональный шовинизм.

Чем только не пугали мир — и Страшный суд, и антихрист, и кометы, и моровая язва… все в будущем. И теперь — подвигались, подумали, создали новые вещи, новые пугала — получайте: тепловая смерть, холодовая смерть, атомная бомба, засилье синтетики, отсутствие воды, генетический разгул — все, конец света.

По-моему, людям энергичным, двигающимся легче представить конец света, отсутствие мира, света, земли, Вселенной, чем мир без себя.

Мир без меня. Да „как это, как это“? И я ничего не буду знать, что происходит, ничего и сделать не смогу?! „Грядет конец света, братья!“ В испуге перед собственным бездействием они каркают, воображая себя ведунами, а не воронами..

А вы не торопитесь. Не обобщайте.

А я?..

Не торопитесь, поменьше энергии тратьте, ведь кризис энергетический, сами говорите. Берегите и свою энергию…

Одно дело — слова да разговоры, но надо вставать, умываться, есть, идти.

Идти.

Или ехать. Сидя.

Спокойно, не торопясь, времени еще много, для того-то я и встаю пораньше, чтоб не торопиться.

Преждевременная смерть, по-моему, больше всего зависит от спешки. И это беда XX века. Получили материальную возможность спешить — и давай торопиться.

Торопишься, торопишься, особенно в городе, разогнался, набрал инерции… ан, глядь, и ты уже за кадром.

Впрочем, самому уже не поглядеть.

Со смертностью не поборешься — значит, с преждевременной только.

Не торопиться.

Для этого я и встаю рано. Да, люблю лежать, но еще больше не люблю торопиться. Вот и встаю пораньше. И времени у меня много — могу идти на работу спокойно, медленно. Не спешу.

Утром я не спешу. Утренние полтора часа — мои спокойные полтора часа. Моюсь медленно, у окна постою, посмотрю. Посижу, помыслю. И потом за троллейбусом не побегу, в метро спокойно иду — хорошо.

И дольше хотят прожить все.

Утро мое начинается у окна. Во дворе человек занимается гимнастикой. На земле энергетический кризис, а он разбазаривает энергию.

И для чего? Для пользы тела.

Смотрю. Некрасиво. А ведь что правильно, то красиво. Если шов на кишку ложится красиво, значит, кишки сшиты хорошо. Красота — следствие хорошего, правильного. Но не всегда…

Формы переменчивы.

Смотрю я на этого человека во дворе — очень глупый вид: настырные, нелепые, неясные движения, и неизвестно, для чего они производятся. Или он разрешает, разряжает свои агрессивные импульсы, чтоб потом быть добрым, уступчивым? Интеллигентность от гимнастики до гимнастики, от движения до движения, от броска до броска — в зависимости от затраты энергии. Ну-ну.

Движения против агрессивности.

Движения против агрессивности?

Моральная суть вечна, но не движениями же этого добиваться? Это было бы слишком легко, И все проблемы мы бы давно разрешили, и все было бы уже нам ясно, легко и правильно, праведно.

Может быть…

Конечно же, не сила, не трата энергии приближают нас к моральной сути.

Сила человека в его слабости. В слабости его тела и в силе его мозга. Так доказала эволюция. На том и вылез в венцы природы. Если это так. Венец! А зачем резать? Не люблю так говорить. Оперировать. Какой будет венец? Что дальше, вообще неизвестно, — дальше операция. Какой будет конец?!»

Опять проснулся. Опять темно. Ночь, утро? Он забыл, что один раз уже просыпался. Посмотрел на часы — никакая не вертикаль. Никакой мистики: уколы, таблетки, операция. Ему что-то снилось — он не помнил, в голове вроде бы образы из другого мира: поле, море, кони, кометы, танки, девочки, дети… Или это из позавчерашнего сна? Нет, позавчера он проснулся в заказанное им время, в другое время. Нет, сегодня операция, и в голове было что-то, связанное с операциями.

Вошла сестра и поставила ему градусник под мышку — началась больничная обыденность, привычность, каждодневный тутошний быт.

Какая же обыденность — сегодня операция!

Может, градусник сегодня — это обычное больничное чудачество, шаманство медицинского бытия. Не всегда больному понятно, для чего делается так, а не этак, тогда, а не теперь, то, а не это. Нет информации, нет понимания — стало быть, чудит медицина — не страшно. Но Борис Дмитриевич уже проснулся окончательно и понимал, что температуру знать необходимо: если она сегодня поднялась, значит, опять придется отменять операцию. Для него это не чудачество — все понятно, правильно, все как надо.

Отношения между обществом и медициной во все века были натянуты. Общество прибегает к помощи медицины прежде всего чтобы не умереть, но поскольку кто родился, тот должен умереть, то, значит, медицина не отвечает запросам, просьбам, требованию.

Вот и конфликт. Вечный.

Никто ничего не объяснял людям, хотя это и было известно во все века, — надеялись во все века на бессмертие. Хоть одного бы члена общества довели до бессмертия, хоть в какой-нибудь век, люди во все века продолжали умирать, а медицина никогда стыдливо не объясняла, что ее задача не от смерти спасать, а от боли, от, как теперь говорят, потери трудоспособности, от инвалидности… — размышлял Борис Дмитриевич, что явно говорило о его страхе.

Ему тоже было страшно перед будущим, он так же страшился предстоящего, как и любой человек, не имеющий никакой информации. Правда, у него была информация в виде статистики послеоперационных осложнений, послеоперационной летальности, посленаркозных осложнений. У него было много лишней информации.

Где же та золотая грань между информацией и незнанием?

Он шел на все сознательно, он выбрал, он сохраняет свое достоинство, но ему страшно…

Да, достоинство свое он пока удачно поддерживает в общении с больными, сестрами, врачами.

10


В восемь часов пришел Александр Владимирович, и Борис Дмитриевич попросил рассказать ему, что и как будут с ним сегодня делать.

Захотел информации. Наверное, для сохранения достоинства?

А вот прибавит ли достоинства знание информации о другом, о ближнем своем? Нет, лучше самому додуматься, и Борис Дмитриевич закрыл рот, чуть было не спросив у товарища, коллеги, о своем новом товарище и коллеге — Тамаре. Ему хотелось выспросить, кто она такая, как сюда попала, какой у нее диагноз. Нет, не прибавит ему человеческого достоинства выспрошенная информация о ближнем… или далеком даже… Даже убавит достоинства. Лучше самому понять, самому диагностировать, лучше дотянуться до ее уровня.

Он вспомнил опять ее лицо, некоторую излишнюю округленность глаз, которая нисколько не портила ее, пожалуй, даже украшала какой-то необычностью, и решил, что, наверное, в диагностике ему все-таки надо танцевать от этой формы глаз.

И несколько расстроился.

«Напрасно я перед операцией занялся этими и изысканиями. После».

— Хочешь знать, Боря?

— Про себя-то можно?

— Когда как…

Борис Дмитриевич подумал, что ответ зловещий, но поскольку он был произнесен, стало быть, ничего зловещего на самом деле не было. Это понятно. И он с легкой душой ответно усмехнулся.

— Пойдем тогда ко мне в кабинет.

Борис подумал, что перед наркозом, наверно, не стоит ходить, лучше все-таки лежать, но, поскольку начальник сам его повел, надо полагать, что большой беды в этом нет…

Да и сам он тоже не следил строго за тем, чтобы больные лежали утром перед операцией. Если встретит больного перед операцией в коридоре, скажет чисто формально, что лучше не ходить, и пойдет дальше по своим делам.

Может, и не прав был.

Александр Владимирович по дороге сделал какое-то резкое замечание санитарке. Та вспыхнула и хотела было что-то ответить, но шеф уже прошел, и она лишь пророкотала нечто непонятное, явно несогласное, проворчала, как задетая и разбуженная какой-нибудь случайной маленькой птичкой львица, и мгновенно успокоилась. Поравнявшись с ней, Борис Дмитриевич участливо, успокаивающе-примирительно пошутил, он-то ведь тоже чувствовал себя начальником, и сказал о необходимости терпения при общении с начальством. Санитарка в ответ махнула рукой, сказала, что страшного ничего нет, начальник их отходчив. Но сама смотрела вслед не очень добрым взглядом.

Борис Дмитриевич тоже был отходчив, гордился этим, культивировал в себе и в своих врачах в отделении подобный стиль. У них считалось хорошим тоном обругать кого-то, нашуметь, накричать, а через две минуты разговаривать с обруганным спокойно, ласково, с улыбкой.

Может, они были не правы?

Около кабинета Александра Владимировича на диванчике сидела Тамара. Он поздоровался и посетовал, что нервничает все же больше, чем надо, на что его новая знакомая с неясным диагнозом задумчиво, вопросительно и успокаивающе сказала почему-то о желании больных видеть утром своих хирургов перед операцией спокойными, а не нервничающими, издерганными, с головой, полной административных забот.

Борис горестно ответил, что это смешно, и Тамара, пожав плечами, спросила, почему же он не смеется, и оба они засмеялись.

Борис Дмитриевич вспомнил, как у себя в отделении он начинает утро с беготни по коридору с явно начальнически-организационными заботами на лице, уверенный, что больным это должно нравиться, вернее, не нравиться, но успокаивать: мол, он заботится об их быте в отделении.

Ан, оказывается, нет.

Наверно, он опять был не прав.

И он почему-то сказал Тамаре, кивнув на санитарку что страшного ничего нет, зав у них отходчивый.

Все было неуместно: не надо было останавливаться — его ждет Александр Владимирович; не надо было кивать на санитарку — речь-то на самом деле шла не о том, мысли вертелись вокруг другого; не надо было говорить об отходчивости — отношения больного и хирурга, Бориса и Саши, совсем на другом уровне.

Но Тамара ответила и тоже, верно, невпопад, что невелика доблесть — начальнику быть отходчивым. Это легко. А вот когда подчиненный действительно и внутри быстро отходит, легко отходчив — вот сложность, вот высота духа.

Они опять засмеялись.

Красивая женщина красиво улыбнулась и красиво пожелала не бояться.

«А я и не боюсь», — подумал он, но вслух лицемерить не стал, постеснялся. Доктор понимает, и у самой тоже… Он взглянул на ее глаза и прошел в кабинет, где получил полную информацию обо всех этапах предстоящего.

Его возьмут в операционную, дадут наркоз, сквозь спинномозговой канал проведут иголки в позвоночник, после чего, выведя из наркоза, в бодрствующем состоянии повезут в рентгеновский кабинет, сделают снимок, убедятся в правильном положении иголок, введут в эти иголки контрастное вещество, вновь сделают снимок, чтобы подтвердить предполагаемое состояние дисков между позвонками, и, если все окажется так, как думали, снова отвезут в операционную, и там в эти диски через эти иголки введут лекарство, папаин то есть, которое и наведет порядок. Потом наложат глухую гипсовую повязку на весь торс — таз, живот, грудь до половины, а через несколько дней сменят эту повязку на гипсовый корсет, и его надо будет носить в течение месяца.

Александр Владимирович говорил все это суровым, официальным голосом. Закончил, улыбнулся неофициально и спросил, легче ли после всего услышанного стало Борису.

Борис. Дмитриевич подумал, что тоже не очень любит рассказывать про предстоящую операцию, но он вообще сейчас многое пересмотрел, переоценил из того, что раньше делал, считал правильным, полезным, что любил или наоборот…

Впрочем, еще не переоценил, а задумался. Пока задумался. Как говорится, важна не истина, а путь к ней. Борис задумался и стал на путь к истине.

11


Истина, истина! — синяя птица думающих. А для недумающих она не синяя птица, она — вот она, бери и клади за пазуху, в мозги свои.

Начальники, заведующие, хирург и больной расстались, Каждый пошел по своему пути: Саша переодеваться, Борис сел на диванчик рядом с Тамарой. В дверях он разминулся с каким-то доктором. Уже по обращению Борис понял, что пришел кто-то из распоряжающихся. За дверьми с первых же слов разговор стал громким, как бывает, когда оба собеседника не уверены ни в правоте, ни в конечном результате, хотя он им и был известен.

Борис. Думаешь, невелика заслуга отходчивость начальника?

Доктор. Александр Владимирович, на эту субботу и воскресенье ваше отделение должно выделить по два человека на овощную базу.

Тамара. Конечно. Когда ты начальник, ты волен делать, что хочешь: хочешь — накричишь, хочешь — поощришь, хочешь — простишь. Это сознание, знаешь, как легко может делать добрым.

Александр Владимирович. Что ж вы мне говорите за два дня! Где я вам сейчас найду?

Доктор. Во-первых, не нам, а всем. Во-вторых, я тоже только узнал. Что делать?

Борис. И действительно делаются добрыми? Это только возможность.

Александр Владимирович. Что делать! Поздно, сейчас уже невозможно. Как я скажу им? Меня разорвут.

Тамара. Конечно, сам посмотри: хорошо живущие призывают к добру, к покою, к миру. У них есть такая реальная возможность. В и воле ее использовать. Толстой, например, использовал, а Иван Грозный — наоборот. А голодный Пугачев и не имел такой возможности.

Доктор. Александр, не шуми зря. Должен понимать ситуацию. Все мы любим капусту и кислую, и сладкую, и тушеную — надо помочь. Для себя все делаем.

Александр Владимирович. Для себя! Я же не прошу мне помочь лечить, хотя тоже было бы для себя…

Борис. Спекуляция. Сравниваешь разные времена, разные ситуации. И не о том вовсе речь.

Доктор. Александр, не занимайся демагогией. Ты достаточно умный человек… Медицине никогда не нужны были сезонные работники.

Тамара. Не горячись. Какая ж это спекуляция? Иди лучше в палату, скоро уже повезут.

Борис. Думаешь?.. Как говорится: «Не спрашивай, по ком звонит колокол…»

Тамара. Это про что, про кого?

Борис. Про все.

Борис Дмитриевич пошел в палату и, изображая железного человека, лег, раскрыл книгу и уперся в нее невидящими глазами. Наверное, когда он перестал себя возбуждать хождениями, разговорами, начали действовать лекарства, он стал немножко затормаживаться, или, как принято говорить сегодня у врачей, — загружаться. Но книгу держал прямо на груди, перед лицом. Стали мелькать стройные обрывки разорванных мыслей. Как принято сегодня говорить у врачей, неадекватных мыслей.

«Наверное, хорошо стать всем сытее, чтоб добрее быть. Надо просто всем улучшиться. А то все спорт да спорт. Это ли путь к истине? Лень думать.

Чтоб человечество в биологическом смысле улучшилось, не ухудшилось, выжило, стоило бы всех перемешать. Полностью перемешать. Создать межматериковые популяции, а потом опять всех перемешать.

Долго? Но, чтобы выжить, можно и не торопиться.

Без этих спортивных движений… Единственный выход — любовь. Здесь все целесообразно и красиво. Смысл, во всяком случае, есть».

В палату вошла Тамара. Он, не понимая уже толком, что происходит, сумрачно посмотрел на нее и что-то пробормотал. Наверное, по какому-то другому поводу. Мальчик-сосед улыбнулся и вышел из палаты.

— Идеал — человек разумный. Если он разумный — интеллигент и красивее и моложе… Сколько лет тебе?

Тамара ничего не поняла.

— Что ты говоришь?

Но он опять, по-видимому, отключился:

— Женщина только физического труда и женщина интеллектуального образа существования — вторая выглядит моложе… При прочих равных… А и у нее физический труд — магазин, плита, уборка, дети, и еще Блок, Тютчев, Пастернак, Шекспир. Да. У детей еще другие занятия, — водить их надо. И болтовня светская — силы уходят. А деньги те же.

— Что ты бормочешь? Я ничего не понимаю.

— Сколько тебе лет? Ты, чуть время есть, с книгой завалишься. Ура — тахта! Вот и моложе.

— Боря, ты уже под балдой. Но тебе еще рано. Сейчас тебя повезут. Удачи! До встречи.

— Кто сказал?

— Чудак. Я ж реаниматор. Все сама знаю и вижу.

Борис уже окончательно пришел в себя, но осталась все та же неадекватная искривленная легкость мысли.

— Какие таланты пропадают в провинции!

— Какие мужчины в столицах гниют! Отдаю долг — брудершафт без рюмки, но с поцелуем.

Тамара наклонилась над кроватью, поцеловала его, еще раз пожелала удачи и ушла.

Он смотрел вслед, изучал походку, прислушивался к шагам. У них была своя мелодия, не соответствующая движениям тела. Нет, со спины диагноз не поставишь.

Сосед сохранял мрачность, несмотря на большое количество еды, столь вожделенной и запретной, которую сын ему все же принес, а он с наслаждением ел, все время ел. Хотя и существует точка зрения, что чем люди сытее, тем добрее, сосед Бориса Дмитриевича не потеплел, буркнул нечто о врачах, пользующихся служебным положением: женщины ходят к ним в любое время.

Юный сосед, уже опять сидящий на своей кровати, сказал, что везут каталку, — и спросил, нет ли каких поручений.

— Откуда знаешь, что везут?

— Послушайте. Я слышу стук колес.

Борис Дмитриевич криво усмехнулся, подумав, Что юноша этот, наверное, сказал так случайно, а не цитировал Пушкина. Но экипаж был уже подан прямо в палату, он перебрался на него, и они поехали.

В коридоре он по сторонам не смотрел, а нелепо думал, что Пушкин был прост, умен и гениален. Но тут Борис почувствовал запах духов Тамары, она приветственно махала ему рукой, сидя на своем уже привычном диванчике.

То ли ему показалось, то ли она действительно была бледновата… Но для диагноза у него все еще не накопилось достаточно информации.

12


Каталку ввезли в лифт. Лифтерша стала ругать сестер, что долго без толку звонили, что не так ввезли, что громко закрывают двери. Девочки, очевидно, были приучены к этим шумовым феноменам, эффектам, этим сопровождениям вознесения в операционную и с привычным равнодушием молчали, заученно не прислушиваясь к грохочущему словесному мусору. К сожалению, больные с этим раньше не встречались, и Борис Дмитриевич в качестве больного, а не своего человека здесь, переживая весь этот речевой камнепад, чувствовал себя виноватым и не знал, как реагировать.

Сегодня он не был резвым и подвижным в мыслях — пока придумывал реакцию, лифт остановился, двери открылись, и его повезли по коридору в операционную.

В операционной никого не было, и даже стол для инструментов еще не был накрыт. Информации о местном населении столько же, сколько о Тамариной болезни. Никого нет. Наверно, у местного населения столько же информации и о нем.

Его положили на стол. Девочки с каталкой уехали, Борис огляделся. Тишина. Операционная такая же, как и у него в больнице. Из окна стерилизационной поддает немножко паром. По-видимому, кипятильник у них тоже рядом с этим окошечком. Кондиционер то ли сейчас не работает, то ли не работает вообще. И слава богу, и без того холодно, а кондиционеры в больницах, известно, если и работают, то гонят только холодный воздух. Холодно. Стало познабливать. На табуретке рядом с операционным столом Борис Дмитриевич обнаружил простыню, достал ее и накрылся. Теплее вроде бы и не стало, но уютнее. По протекции ему оставили трусы, а положено в операционной быть в более подготовленном к предстоящему действу виде, и тогда его положение было бы и вовсе ужасным.

Какие могут быть у больного претензии к соблюдению достоинства? Операция! Операция — это совсем другое застолье. Не достоинство — выздоровление главное.

Борис Дмитриевич вспомнил, сколько раз, приходя в операционную, он заставал подобную картину.

Ну да ладно, — в конце концов, он же знает, что ничего в этом страшного нет, он же не просто больной, он больной хирург, он понимает обычность подобной — ситуации.

Лежать на спине на этом твердом столе неудобно, и он лег на бок, поджал колени, положил одну руку под щеку, другую вытянул вдоль тела и стал опять загружаться, дремать — действовали лекарства. Но все же ему и сквозь дрему стало неудобно, он вновь изменил позу, но больше не дремал — уже, наверно, и лекарства не действовали.

Конечно, если бы экстренный больной был, с тяжелой, острой болезнью, естественно, набежало бы сразу много народу — это-то было понятно. Борис Дмитриевич подумал, что если он и дальше так будет ворочаться, то недолго и свалиться с этого стола, совсем не приспособленного для таких активных поисков наиболее удобного положения. Вот если уже дан наркоз, можно придавать больному любое положение, удобное для хирургов. Это тоже активный поиск, но больной уже будет абсолютно пассивен — предмет.

Наконец в дверях появилась сестра и стала кричать другим девочкам, что больной, оказывается, уже лежит. Теперь у них есть информация.

— И давно, — хотел с усмешкой, но сказал довольно мрачно Борис Дмитриевич.

— Лежите, лежите, больной! — Вот и вся реакция.

Раздалось приближающееся щебетание, влетел сонм девиц, рассыпался по операционной. Кто устанавливал какой-то аппарат, кто что-то носил из одного конца операционной в другой, кто мыл руки, кто-то, невидимый, журчал в стерилизационной. Рядом с его головой очень хорошенькая девушка, с прекрасной фигуркой, смышлеными глазками, скачущими между маской и шапочкой стала налаживать капельницу, которая будет сейчас внедрена в его вену и даст основу будущего наркоза.

— Больной, спокойно, не ворочайтесь. Как вас зовут?

Борис Дмитриевич не ответил, он знал, что девочка сейчас посмотрит в историю болезни, получит эту столь необходимую ей информацию и дальше будет обращаться к нему по имени, пока он не заснет. А дальше — предмет. А вот ему такую же информацию получить неоткуда, если только она сама не скажет. Но зачем? Зачем она будет ему говорить? А спросить он стеснялся, как стеснялся спрашивать имена сестер во время операции, когда появлялась какая-нибудь новая, с неизвестным ему именем, — шепотом, чтоб она не слышала, выяснял эту информацию у других.

Борис Дмитриевич очень уважительно относился к анестезиологам, особенно к девочкам-анестезисткам. Он-то знал, сколь много от них зависит, иной раз больше, чем от хирурга, поэтому он был обрадован, успокоен, когда увидел у этой девочки такие смышленые, быстрые, все вокруг сразу видящие глазки. В каждом движении ее были ловкость, справность и лукавство. К последнему он отнесся настороженно, но решил все же, что главное сейчас для него — это смышленость.

Борис Дмитриевич захотел как-то обратить внимание на себя и сказал им всем: «Здравствуйте», что было уж совсем неуместно. Но никто не заметил, на отреагировал, весь рой этих пчелок продолжал жужжать и танцевать, каждая около своего цветка, при этом они друг другу рассказывали о событиях всех дней, которые, по-видимому, и уже были, и еще будут. Создавалось впечатление, что они не слышали не только своих подруг, но и себя тоже, впечатление, что они не только не слышали, но и не слушали. Известная шутка: «Надо было сказать друг другу так много, а времени было так мало, что приходилось говорить одновременно» — в данном случае, пожалуй, была неправильна. Впечатление создавалось, что им нечего сказать друг другу, а радостное щебетание — просто физиологическая потребность, и это щебетание было приятно их больному, несмотря на столь обидное полное отсутствие какой-либо реакции на него, на его присутствие, на его наличие здесь в конце концов.

Одна из сестер помыла руки, протерла их спиртом, надела стерильный халат, перчатки, другая девушка завязала сзади на ней шнурочки, потом поясок ей затянула на талии с какой-то странной лихостью, которую он до вчерашнего дня, до встречи с Тамарой, и не замечал. Впрочем, может быть, дело не в поясах, а талиях.

Переодевшись в стерильное, сестра стала раскладывать на столе инструменты. Она просунула верхнюю половину тела в окно стерилизационной и вытянула руки. Борис Дмитриевич знал, что сейчас она берет из стерилизатора решетки с инструментами, поэтому он не гадал, что она будет делать, а смотрел, как ловко стерильным халатом она не касается никаких нестерильных предметов. Пожалуй, в операционной одежде уже не стоит лезть так далеко в это окно, могли бы ей и подать оттуда — это надежнее.

Халат на ней натянулся, его задний край приподнялся, обнажив ноги чуть выше, чем это было мгновение назад. Однако, если вспомнить царствовавшие еще совсем недавно мини-юбки, то такое обнажение нестрашно, и никаких лишних эмоций у больных возбудить не сможет. Правда, Борис Дмитриевич уже давно запутался и не знал теперь, какие эмоции надо считать лишними, а без каких жизнь и вовсе невозможна.

Сестра-анестезистка откинула Борису Дмитриевичу правую руку, привязала ее к приставному боковому столику, заставила «поработать рукой», потом «зажать кулак» — наконец игла уже в вене и какая-то индифферентная жидкость, физиологический раствор, наверное, медленно капает в кровь.

Все готово. Надо лишь дождаться врача-анестезиолога, начинать наркоз и все остальное.

И все-таки Борис Дмитриевич решился и попросил сестру сказать, как ее зовут, но из каких-то, возможно, сложных соображений она этого не сделала — может, не обращала внимания на звуки, им произносимые, может, просто хотела остаться инкогнито, безвестной труженицей, так сказать, и он вынужден был, как Маугли, сообщить ей, что они одной крови, что они говорят на одном языке, что они оба медики, и лишь после такого уточнения и проверки в истории болезни девочка сообщила имя свое: Валя. Обоюдная важная информация.

Валя стала готовить наркозные средства в шприцах. Борис Дмитриевич наблюдал. Все-таки им надо было его побольше загрузить в палате или самому ему не разгуливать. Больных перед операцией все же, как детей перед сном, лучше максимально оставлять в покое, не возбуждать. И теперь весь напряженный, внимательный, знающий, он понимал, что в двадцатиграммовом шприце должен быть снотворный тиопентал, в десятиграммовом будут препараты, расслабляющие мышцы, — курареподобные препараты; он знал все их процедуры, поэтому, когда увидел, что Валя ничего не набирает в десятиграммовый шприц, то, забыв все принятые внутри решения о манере поведения в больнице, поинтересовался, — почему; на это Валя буркнула из-под маски с оттенком превосходства, что ему не надо, что сейчас только введут иголки, и мышцы расслаблять не надо, что после ему надо будет проснуться и его повезут в рентгеновский кабинет.

Борис Дмитриевич расстроился, что задал вопрос, потому как и сам мог бы додуматься, зная заранее весь ход событий; в обычной жизни он был из породы людей, которые с трудом задают вопросы на улице, когда не знают, как пройти по адресу. Ему был неприятен свой недодуманный вопрос, и он стал размышлять над другими возникшими в его мозгу вопросами: почему нельзя снимок сделать на месте, в операционной, на передвижном аппарате, а обязательно с иголками в спине, после наркоза волочить больного в кабинет. Но это, как говорится, их проблема, их необходимость, а если и недоработочка, то их недоработочка.

Так легче ему было думать на этом странном, чужом, непривычном месте, на этом родном столе.

13


Борис Дмитриевич с тревогой и удивлением заметил, что Валя взяла тиопентал, хочет проколоть резиновую трубочку и начать вводить его в кровь.

Начало наркоза! А где же врач?! Нет хирурга, нет анестезиолога — сестра одна, и она их, не дожидается. Конечно, у них тоже так делают иногда, но он-то врач! Известно ж, что у врачей все идет не так, как у всех, да все больные ведь и не знают, что так делать не положено, а потому и не тревожатся. А у врачей, может, от слишком обоснованной тревоги все идет шиворот-навыворот: когда врач на столе, надо быть трижды внимательным.

— Валя! А где-же врачи? Может, обождете наркоз начинать?

— Ну, девочки! Слыхали! Как врач — так причуды. Да мы всегда так делаем, и ничего, все в порядке всегда.

Почему для нее «всегда» такой серьезный аргумент, что она дважды это помянула? Всегда!

— Тем более, если всегда все в порядке. Есть же процент осложнений, значит, вероятность осложнения с каждым днем повышается. Нет, Валя, позовите докторов.

— Да вы что! Меня же засмеют. Спросите у всех — все будет нормально.

— Но я прошу вас, Валя. Позовите докторов. Ну хоть Александра Владимировича. Он не откажет.

— Ну, каждый раз с докторами мучаемся.

«Конечно, доктора-то понимают, что может случиться, на что идут — знают степень риска. Что рискуют и чем рискуют, знают все — степень риска могут знать только доктора».

Этого небольшого отвлечения было достаточно. Он отвлекся от Вали, от руки, от шприца. Ему показалось, что в операционную вошла Тамара. Тамара — анестезиолог, реаниматор. Ему стало спокойнее. Она была в том же халатике, так же привлекательны были ее выпуклые глаза. Он подумал, не давит ли что-нибудь изнутри, — без специалиста все равно не поставить диагноз. Знать надо…

Валя все же обманула его.

Акела опять промахнулся — раньше бы, без болезни, его бы не обманули, но без болезни и обманывать не нужно.

Через мгновение он открыл глаза и подумал, что знать надо не только симптомы, но и сам предмет изучения. Тут он увидел, что перед ним стоит Александр Владимирович, еще какие-то доктора, а он лежит на боку.

— В чем дело?

— Ничего, Боря. Все в порядке. Сейчас повезем на рентген.

— Как? Когда? Уже? Был наркоз?

Доктор, а те же стандартные реакции при просыпании, как и у всех остальных больных. Ничем врачи не отличаются. Просто от самодовольства, порожденного излишней специфической информацией, им кажется, что они иные.

Действительно, все больные, просыпаясь после наркоза, думают, что все еще впереди, когда все уже позади.

Общая история. Обычное дело. Всегда всюду так.

Наркоз все-таки был, и он опять уснул. И сон был ясный, осмысленный, не бредовый, абсолютно реальный.

…Он вошел в «Ракету» спокойно, как в свое логово. Кораблик как кораблик. Ну, чуть-чуть не такой. Чуть красивее, чем привычные.

С самого начала он начал ощущать легкую вибрацию сдерживаемого неведомой силой мотора.

Немножко снисходительно, с превосходством знающего штучки века, пытался утвердиться, вернее, утвердить себя в этой машине. Пытался чувствовать себя естественным. Но разве можно быть естественным, когда специально хочешь быть естественным, а при этом нет никакой информации.

«Ракета» покачалась. Назад… Вперед… Потом опять назад. Суденышко как бы присматривалось, примеривалось. Опять вперед и опять вперед, и нет хода назад. Быстрей. Еще чуть быстрей. Вперед, еще быстрей.

Он вышел на открытую площадку и наткнулся на ветер. Ветер налетел и обтянул ему лицо. Потянул за ухо. Охватил одну щеку. Потом прижал другую. Прижал на мгновение волосы ко лбу, потом стал их заглаживать назад, забил по носу. Потом кто-то его загородил, и ветер ласково прошелся по открытым, доступным частям тела. Этот кто-то отошел, и ветер забил опять. Воздух овеществился. Он протянул в сторону руку, рука заполнилась воздухом, руку закачало, он напрягся и стал сопротивляться. Или это сопротивлялся воздух? Руку отбрасывало, а он старался держать ее в прежнем положении.

Потом бросил; зачем эта борьба — пожалуйста. Лучше по сторонам посмотреть, вон сколько красот, и все рыжеватое. Зачем играть, бороться с ветром, с «Ракетой»? Пускай себе. Вон затон, поляна, лес, гора. Птица летит. Лениво птица летит. Парит. Раз, два, три раза всхлипнет крыльями…

Пошел вовнутрь, в чрево корабельное. Липкая духота окружила. Дышать трудно. Тихая вибрация мотора. Стоны, вздохи мотора. Липкая смерть. Глубокое кресло, мягкое, удобное. Стоны и вздохи. Липкость сковывающей духоты. Тяга к покою. Нет, нет! И снова дверь, площадка. И опять ветер набросился. Сначала ласково улыбнулся, поманил и… пошел терзать. То справа, то слева, то сверху, по голове, в глаза. Трепещутся уши. Ворвался в неплотно прикрытый рот и забился за зубами. Щеки запарусило. Заходили щеки. Воздух прошел дальше, к глотке. Захватило дух. Дышать трудно.

И не надо. Ветер обнял ноги. Зашатало. Сейчас оторвет. Сейчас он и сам полетит, взмоет, как птица, которая, дура, лишь иногда плеснет крылами. Рыжеватые крылья махнули перед глазами. Забили глаза. Ветер бьет по глазам.

Вдруг ветер перестал трепать, теребить и терзать. Медленно, ласково прошелся и оставил.

Что же это?

Куда-то вниз, вниз, где нет дна, где без дна, где бездна.

14


Он открыл глаза. Рентгеновский кабинет, полно врачей. «Вон сколько врачей набежало. А то никого. Одни сестры. Кроме какого-то дурацкого сна я и не ощутил этого полета, спуска на первый этаж. Что тут было? Снимок сделали. Лежу на боку».

— Саша, снимок сделали? С контрастом?

Александр Владимирович принес снимок и показал уже совсем пришедшему в норму больному доктору.

— Видишь, Боря? Вот иголки. Правильно стоят. А теперь будем делать с контрастом.

— С контрастом не делали? Не горячись, Саша, верхняя, по-моему, стоит неточно.

— Ну и что! Не морочь голову — не имеет значения. И так будет видно.

Снова подложили кассету, прицелились аппаратом. Доктор сел на табуретку и медленно ввел из шприца контраст во все иглы по очереди. Из-за перегородки крикнули: «Не дыша-ать!», аппарат щелкнул, никто ему снова дышать не предлагал, но, поскольку кассету стали из-под него вытаскивать, — задышал. Да и все равно больше не дышать он не мог, к тому же знал: рентгенологи часто забывают напомнить, что время дышать пришло.

Кассету забрали и ушли проявлять. В кабинете кто-то оставался, но он чувствовал себя здесь одиноким — одним с тремя иголками в спине.

О чем может думать одиноко лежащий и рентгеновском кабинете доктор, если у него и этот момент ничего не болит? Конечно, о снимках, болезнях, симптомах, больных и, конечно, о себе. И он думал, размышлял может ли опухоль мозга дать затемнение на снимке без контрастного вещества? Пришел к выводу, ради которого не надо было ни думать, ни размышлять — он и так знал точно. А размышляют, лишь когда не знают, когда есть много вариантов, когда надо выбирать. А этот вопрос ясен. Иногда. И при подозрении надо сначала сделать простой снимок, а если ничего он не даст — сделать снимок с контрастом. И все. И нечего напрасно размышлять.

Появилась легкая головная боль.

Борис Дмитриевич подумал, что головная боль подтверждает его мысль — верхняя иголка пустила контраст в канал, потому и боль.

Снова принесли снимок, снова показали больному, и снова больной увидел, что верхняя игла, хоть и дала контрастирование диска, тем не менее контраст из нее частично попадает в канал. Он обрадовался, так как оказался прав: игла стоит неточно, — и он настолько, по-видимому, хороший доктор, что сумел это распознать даже в болезненном, сумеречном, полунаркозном, посленаркозном состоянии. Он порадовался своему уровню диагностики и пожалел, что уровня этого не хватает для Тамариной болезни. Правда, никто ему ее снимки не показывал.

«И головная боль от этого… От чего?.. И если она из-за того, что в канал контраст попал, — так не страшно: поболит и пройдет. Я спокоен.

Но это я спокоен, на моем уровне знания и понимания, а как же другие, настоящие больные, у которых болит, а они, бедолаги, не понимают и не знают, что пройдет? Надеются только…»

Александр Владимирович показал ему на снимке, где видны разрывы дисков, показал и доказал, сколь правы они были в своей умозрительной диагностике и как это прекрасно, что их логические рассуждения теперь подтверждены наглядной картиной.

Правильное рассуждение, правильный выбор плана обследования, правильно было предложено лечение и правильно сейчас будет в разорванные, травмированные, деформированные диски, как они и предполагали с самого начала, ввести папаин. Как прекрасно: они использовали свое умение выбрать, доказали возможность и право выбора и прекрасно все привели к благополучному исходу: к отсутствию свободы выбора — теперь делать можно только так и не иначе.

Все радовались, и Бориса Дмитриевича призывали радоваться, и он радовался, но всего до конца не понимал, а потому спрашивал на уровне его знаний, его сиюминутного состояния.

— Саша, контраст немного вытек в канал?

— Где?

— А вот, видишь? Струйка и облачко.

— Ну и что? Главное, что он попал в диск, а это значения не имеет.

— Может, и не имеет, вам видней, но если что-то попало в канал, лучше кофеинчик кольнуть, а то ведь к вечеру такая головная боль будет — не приведи господь.

— Не морочь голову. Ну, поболит немножко.

— Тебе что, жалко кофеина?

«Ты то, деньги отцу жалеешь?» — перед Борисом Дмитриевичем мелькнуло суровое лицо соседа по палате, и он замолчал.

Его снова погрузили на каталку, снова в лифт, снова на стол и на бок.

Опять сел сзади Александр Владимирович, опять ему в руки дали шприц, и он опять ввел что-то в позвоночник.

Теперь то ли диск должен разрушиться, а потом сморщиться, то ли сморщиться, а потом разрушиться, то ли сразу рассосаться, то ли Борис Дмитриевич не мог вспомнить, то ли не хотел знать и не понимал даже, надо ли знать ему, что там происходит. Это не его работа, и сейчас он совсем не рвался к этой информации.

Он не занимался и прекраснодушными размышлениями о человеческом достоинстве, не до того было. Голова болела. О достоинстве думают, наверное, когда не болит, когда есть чем дышать, когда не лежишь скованный и скрюченный на операционном столе.

Расправится, ляжет удобно, задумается, и вновь появится тяга к достоинству, к размышлению о достоинстве.

Бориса Дмитриевича перевернули и стали накладывать гипс.

Мокрые, холодные бинты обжимают все тело. Все постепенно заковывается во влагу, холод, камень. Скованы таз, живот, грудь. Сначала ты чувствуешь лишь холод и влагу. Ощущение камня впереди. Потом появляется ощущение компресса. Во время этих манипуляции, действий Бориса Дмитриевича начинает сковывать еще и дремота. Поверхность гипса начинают моделировать по неровностям, изгибам, выпуклостям и впадинам тела. Мягкие, теплые, нежные женские руки выравнивают, разглаживают гипсовую повязку по всему его торсу. Мягкие, теплые, нежные руки — это известно из книг, из кино, из прошлой жизни, — они видны, но они не чувствуются сквозь каменную преграду гипса. Уже каменную. Ловкие, гибкие, быстрые женские руки — это видно глазами, остальные качества женских рук остались в памяти других органов чувств и лишь напоминают скованному хозяину о прошлом.

Обоняние! Он снова почувствовал запах Тамариных духов, но уже сквозь дрему, посленаркозный морок, переходящий постепенно в одолевающий его обыкновенный сон, какой наступает после тяжелого, трудного дня. Сквозь дурман, сквозь морок, сквозь сон он ее и увидал. Она сидела рядом, гладила его по груди, почему-то свободной от повязки, и говорила что-то лестное, приятное, возвращающее его к здоровью, к силе, к свободе от всяких каменных преград, болевых ограничений, скованности, от всех этих медицинских атрибутов, о которых он и вовсе сейчас не помнил, вернее, скорее всего и не знал.

Сквозь туман и мглу уходящего дурмана он подумал, что два человека никогда не могут по-настоящему соединиться, объединиться во что-то истинное, каждый — целая и отдельная Вселенная, а они сливаются лишь через «черные дыры», и нет обратно никаких вестей. Лишь любовь человеческая пытается проложить какие-то связки, мосточки из паутинок, их так трудно не порвать…

И он опять засыпал и чувствовал руку на своей груди и ее приглушенный голос: «Ты прекрасный мужик, ты великолепный экземпляр, ты появляешься — и сначала только: „Ах!“, а потом уже понимаешь, что ты рядом». Или это была не Тамара, это Мерседес в восточном одеянии дочери албанского паши. Она гладила его по спине, по груди, по бокам, ярко светили несколько солнц, вокруг песок, и где-то плескалось море. А море — вот оно, у ног. Спокойно, чуть-чуть, почти беззвучно плесканет на берег — и от берега, набежит — отбежит, подойдет — отойдет, как бы его чуть больше и через мгновение чуть меньше — сокращается беспрерывно и неутомимо, как сердце. Неутомимо. Сердце помогает дышать. Духота.

15


Он окончательно отряхнул наркотический мрак своего сознания и опять ощутил на теле влажную повязку. Рядом стояли закрепленные штативами сильные лампы, направленные на него, на этот гипсовый саван, как неожиданно подумал он; на соседней кровати сидел юноша и молча, с любопытством таращился, как будто глазами своими хотел помочь лампам быстрее высушить повязку.

— Борис Дмитриевич, как дела? Чего-нибудь надо?

Он покачал головой. Попробовал пошевелить руками и ногами — работают. Раздражала техника; лампы, штативы — эра техницизма.

Головная боль стала сильнее. Кофеин, конечно, не сделали. А может, все это сплошная выдумка и кофеин тоже пустая, жреческая затея? Кто его знает. Но если бы сделали, ему бы казалось, что сделано все. «Он слишком много знал», как говорилось в каком-то анекдоте о контрабандистах откуда-то из Латинской Америки, и вывод был: его надо убить.

И эта бессмыслица промелькнула и канула в просветляющейся болью голове.

Теперь все, что чуть-чуть выходило за пределы обычных малых воздействий на органы чувств, било молотом по его мозгам. Почему так говорят — по мозгам? Ведь в голове мозг один.

Даже эта немудреная мысль усилила биение его мозгов. Мозгов! Когда голова болит, мозгов почему-то становится много.

Попросить укол Борис Дмитриевич постеснялся, чтобы опять не возникло суждение о трудности лечения докторов. А он сам знает, что в индусских ведах писали: легче лечить дураков. Ему очень хотелось создать мнение о себе как о выдержанном, послушном, дисциплинированном больном — он, по-видимому, почти полностью уже начал приходить в свою норму, психическую норму.

— Возьми, пожалуйста, у меня в тумбочке банку с растворимым кофе, кинь туда две ложки и налей в стакан горячей воды прямо из-под крана.

— А вам можно?

— Конечно. Что это за операция! На животе ж не оперировали.

— А разве можно горячую из водопровода для питья?

— Здравствуй, парень, — Новый год! Я всегда беру.

Он уже не помнил, что «всегда» для него не аргумент.

— Не знал, что можно.

— Я специально узнавал у работников этой системы.

Борис Дмитриевич так сказал, чтоб не вступать в длинную бессмысленную дискуссию. Потом задумался об операции. Что за глупость он сказал! При чем тут живот? Если на животе не оперировали, — значит, не операция, что ли? Сказывается привычка часто оперировать животы. Значит, если на животе не оперировали, если разреза нет, если швов нет — так и не операция, значит, все можно?

Морок все еще продолжался.

Впрочем, кофе-то можно было — он прав. Кофе можно, но вряд ли он ему поможет.

Но что-то делать надо. Наверное, лучше было бы обезболить, но просить…

Голову он поднять не мог, и кофе пришлось перелить в маленький чайничек для заварки, и он пил из носика — поильника для лежачих больных под рукой не было. Откуда в палате появился чайничек, он тоже понять не мог, но и не задумывался над этим. Может, мальчик любил чай пить или мрачный сосед, любитель поесть.

Головная боль не прошла — появилась тошнота.

Пришел Александр Владимирович.

— Как дела, Боря?

— Не знаю. Тебе виднее. По-моему, все в порядке. Обычно.

— Обычно? Конечно. Тебе чего-нибудь надо?

— Нет. Голова болит. Кофейку попил.

— Не поторопился? Рвоты не будет?

— Посмотрим.

— Посмотрим.

— Саша, позвони, пожалуйста, Людмиле на работу. Или она уже дома? Сколько времени?

— Два часа.

— Всего! На работу, значит. У нее сестра в Уфе заболела. Одна она там. Туда обязательно надо поехать. Расскажи ей. Скажи, что все нормально, смело может ехать. Объясни, что все хорошо. Если все хорошо. А?

— Сам не видишь? Она уже звонила Мишке, он все рассказал.

— Позвони ты. Ты же мой спаситель. Им же надо всегда иметь дело непосредственно со спасителями. А то она, поди, рвется сюда, а туда необходимо. Пусть едет спокойно. Здесь все же полно своих людей, а там никого.

— Ладно. Сейчас позвоню. Так тебе ничего не надо?

— Тебе виднее. Голова болит. Может, чего сделать?

— Кофеинчик сделаем, ты прав, и анальгинчик. Внутрь не надо — укольчиком, а то еще рвота будет. Пойду. У меня еще одно небольшое дело есть. А ты подожди так с недельку, и мы потом корсет сделаем вместо повязки.

— До корсета эта сволочь еще трое суток сохнуть будет.

— Это верно. Я пошел.

Ни кофе, ни анальгин, ни кофеин — ничто не помогло… Головная боль нарастала. Бориса Дмитриевича это не удивляло — он знал, он ждал головную боль, но сознание своей правоты не облегчало существования. Вскоре к головной боли присоединилась рвота. Для закованного в каменный мешок это, в общем, невинное осложнение было мучительной процедурой. Именно процедурой.

Ему помогал мальчик — подавал лотки, менял полотенца.

Как часто бывало у него при головных болях, присоединились и обонятельные галлюцинации. А может, и не галлюцинации, а просто обостренное восприятие различных запахов, которые в обычном состоянии не различаешь, не обращаешь на них внимания.

Борис Дмитриевич сквозь мучительную головную боль и изнуряющую рвоту все же подумал, что надо будет побольше пускать родственников к больным, когда он вернется на работу. Интересно, сколь устойчива будет эта мысль, когда все боли пройдут, когда он будет здоровым, активным и снова «заведующим над больными». Если бы не мальчик этот, ему бы пришлось очень тяжко… Конечно же сестра не может успеть, когда их двадцать шесть сейчас, а она одна.

Он совершенно не предполагал возможности такого сочетания осложнений, хотя они и были очевидны, забыл про рвоту, хоть ему и напоминали о ней.

«Все-таки плохой я профессионал, забыл про рвоту.

Люда, наверное, уже уехала. Да и не надо ей говорить, пожалуй».

Но Люда не уехала.

— Боренька, ты спал? Я разбудила тебя?

— Нет, не спал. Ты чего ж не уехала?

— Да как же уехать, когда у тебя операция?

— Ерунда. Тоже мне операция! Там важнее, там серьезнее.

— Я и поеду, но прежде сама должна убедиться…

— Чего убеждаться?! Здесь я, здесь! Живой.

— Чего ты раздражаешься?

— Да нет. Все прошло хорошо. Голова только болит, да это привычно.

— Сильно болит?

— Как обычно. Как болит?!

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да все у меня есть. Полно друзей. Езжай, езжай. Мне будет спокойней. Она ж одна!

— Еду, еду. Ночью вылетаю. Если что понадобится, адрес я оставила Мише. Телеграфируйте.

— Это уж тогда без меня будут телеграфировать.

— Шутник.

— Извини. Может, и не удачно.

— Ты засыпаешь, Боря.

— Угу. Прости. Зачем телеграмму? Не умру.

— Дурак.

Борис Дмитриевич лежал с закрытыми глазами: то ли спал, то ли вид делал.

Люда тихонечко пошла и осторожно прикрыла дверь.

Сквозь туман болей и лекарств Борис Дмитриевич мысленно воспроизводил их смурной разговор, состоящий в основном из вопросов. Сплошные вопросы. Вопросы… вопросы.

16


Он запутался во времени: день, вечер, ночь — непонятно. По-видимому, поднялась температура. Как всегда у него при температуре, в голове стала кружиться вальсовая мелодия из детства, из военных времен. Ему не надо ставить градусник, когда в голове начинает звучать музыка и появляется желание напевать «Сидят и слушают бойцы, товарищи мои…». Как только появляется высокая температура, он начинает мурлыкать: «Какой-то сад, осенний лист, товарищи бойцы…» Слова вылетают из головы, влетают в голову, перемешиваются, остается лишь круговая мелодия да мурлыканье кругами.

Первый круг: «Осенний сад, сидят бойцы…» — вираж. Второй круг: «В лесу летает зимний сад, товарищи мои» — опять вираж. Он кружится с осенними листьями в саду, в лесу с товарищами.

Близкие его знают, что если температура и дальше будет подниматься, то в голове завертится мелодия уже из ранней юности, из фильма «Девушка моей мечты», и он, практически не знающий немецкого языка, начнет мурлыкать слова этой песенки. И действительно, скоро покатились, закружились, замурлыкались: «Ин дер нахт… дер меньш… нихт герн алляйне… кайне…»

«Кайне, кайне…» Перед глазами возник дом на углу Арбата. С самого угла был вход в галантерейный магазин, а там бесконечные пластмассовые тарелочки и кувшинчики, называемые вазами для цветов. Они были яично-кремового цвета и украшены чуть золочеными контурами кремлевских башен. И почему-то, несмотря на убогость магазинных полок, стоящих сейчас перед глазами, он ощущал веселое, радостное настроение. Дальше по Арбату была еще дверь, а там лестница и ход наверх, в кино…

Да, это было кино и называлось оно «Темп». А по другую сторону дома, с улицы Воровского, опять дверь, еще вход и опять ход наверх, на второй этаж — в библиотеку… Конечно! «Некрасовка»! Я же здесь прогуливаю… Я здесь отсиживаю уроки.

Какой знакомый дом… какой прекрасный день… какой прекрасный пень и песенка моя… А есть ли этот дом на самом деле?.. Или был?.. И почему такое веселье? Да ведь детство, и все впереди! И скоро конец войны… И все дороги перед нами открыты. Было, был дом. Вот же он.

Нет, нет — не то веселье. Что-то еще здесь. Борис поднялся по лестнице… Я поднялся по лестнице… Этот мальчик, что мне сейчас виден, и есть я, Борис. Вот же я вижу его. А веселье в этом доме не то, другое… Я поднялся в раздевалку, в библиотеку… Раздевалка же должна быть внизу… Конечно… Я вспомнил этот дом — здесь раньше был ресторан «Прага»… Как раньше? Ресторан позже. Позже, но и раньше. Но меня не было раньше, когда ресторан был раньше. Раньше библиотека, позже ресторан. Он… я вспомнил ресторан, который был позже.

И он в том же расположении духа вышел из библиотеки, обогнул дом и поднялся на второй этаж со стороны Арбата. Стояла очередь в кассу. Мы стали в очередь. Конечно же, вот и Димка рядом стоит. Сейчас в кино пойдем. Конечно. Потому и весело, что сейчас мы и они опять, в который раз, идут, идем на «Джордж из Динки-джаза». В который раз уже мы стали в очередь.

«О-ла-ла! Такая рубашка была!»

Они с Димкой стояли, смеялись, толкали друг друга, а взрослые, в отличие от них невеселые, женщины ругались и называли их хулиганами. А Борис, нет, я… А я кто?..

Борис под дикий Димкин смех на каждое замечание их восклицал: «Свят, свят, свят!» — и тоже заливался смехом.

«О-ла-ла! Такая рубашка была!»

Борька, Борька! Нет же — Димка! Посмотри, какая сзади стоит девчонка.

Девчонка стоит. Рыжеватые волосы, короткая челка. Косички баранками над ушами. Она такая тоненькая, с талией, перехваченной пояском… с такой походкой… Ерунда, какая талия? Мы еще не знаем девичьих походок, мы их еще не видим, мы еще только косички да личики видим. Да лифчики… Нет еще… Откуда же я знаю, что мы еще не видим, раз еще?..

Вот они, эти рыжеватые косички баранками, как баранки, которые нам в школе на завтраки дают. И милое такое пучеглазие у девочки, пучеглазое лицо вокруг носа. Вот они, глаза круглые. Какой же цвет у них?..

«Нихт герн алляйне» — они взяли телефон. Конечно! Мы сидим рядом, мы берем телефон, они мешали смотреть фильм усталым женщинам вокруг.

— Борька, сейчас, сейчас он им: «Мэрри Уилсон»!

Сейчас… И Джордж говорит, будто каши во рту полно. А мы радуемся своей эрудиции — мы же все это знаем, мы пятый раз его смотрим, уже нашего Джорджа. Еще пока на всю Москву, может, только пять картин и показывают. Как им весело — я гляжу на них… и девчонка с глазами и талией.

— Димка! От мамы записка лежит. В магазин пойдем?

Клочок бумаги — оторванная кромка газеты. «Боренька, сегодня последний день отоваривания карточек. Пойди в магазин наш и отоварь крупу полностью за месяц. Я не успела взять».

Солнца полно, счастья полно, радости полно — детство, и все впереди!

И вот мы с Димкой в магазине. Опять стоим в очереди. На все крупяные талоны мы взяли единственное, что можно, было взять там в тот день, сейчас, сегодня за крупу — «корнфлекс».

Ах этот «корнфлекс»! Четырнадцать громадных коробок «корнфлекса» они с трудом доставили домой. Веревок нет, и нести их трудно. Они держат их обеими руками, четырьмя руками, выглядывая из-за коробок, как из танков.

Это на целый месяц еды. Какая радость, какое счастье, какая прелесть — «корнфлекс»! Эти прозрачные корочки, то ли мучные, то ли кукурузные, то ли черт знает какие, они хрустят во рту, царапают язык, нёбо.

И гениальный Димка:

— У тебя же есть, наверное, что-нибудь добавить в него, размягчить, перемешать, а?

Полезли по всем закоулкам. И нашли оставленную мамой где-то в глубоком подполье банку сгущенного молока для какого-нибудь великого праздника, может, для моего дня рождения, может, в ожидании дня грядущей Победы. Но разве возможно что-нибудь лучше и веселее текущей сейчас минуты!

Ура!

Роскошная банка и написано «Nestle». Что это за слово? «Сезам», «Снипп-снапп-снурре»! Сгущенка! «Корнфлекс»! И все в одной миске. Радость!

— У нас же есть телефон. Звони!

Звонит Борис.

— Тамара…

Как я ее назвал? Почему?.. Конечно, ее зовут Тамара.

— Тамара, приходи, у нас праздник.

Втроем вокруг стола. Рыжий Димка, рыжее пучеглазие, рыжий Борька. И я рыжий!

Все рыжее полыхает в счастье…

Бедная мама скоро придет с работы. Вместо крупы на месяц — двенадцать полных коробок «корнфлекса» и две пустых, пустая банка драгоценной «Netsle».

Прекрасно!

Счастье!

Мама!

Я не «алляйие». «Дер меньш»! Какое «алляйне»?..

Нет, это позже — «дер меньш алляйне». Это позже — после войны уже.

О чем это я? Сейчас война? Сейчас позже — «дер меньш»… Тамара. Конечно, ее зовут Тамара. Но это позже…

Нет. Я больше не хочу «корнфлекса». Да, воды, да, пожалуйста. Спасибо.

17


От поильника, уже не от чайника, а, может, от руки, которая держала поильник, пахнуло опять каким-то неведомым, резким, странным запахом. Запах этот он когда-то слышал. Запах навеял мысль о тяжести его медицинской жизни, о трудностях и детективности диагностики, о шуме, который издают некоторые наркозные аппараты, перед глазами возник их АНД, сопровождающий шумом все его операции. Почему, откуда это?

Он сильнее зажмурился, как будто, если остановишь работу, деятельность, функционирование одного органа чувств, уберешь одно из восприятий, автоматически уменьшится и что-нибудь другое. Но, естественно, он, и зажмурившись, видел наркозный аппарат, и запах никак не уменьшался. Да-а, прикрыв глаза, запаха не оборвать. Тем более — запах это или галлюцинация только?

Ему приподняли голову и дали попить. Рука была теплая, нежная, мягкая, как та, что гладила по торсу его, по гипсу, по чувствам его — галлюцинации, по-видимому, распространялись на все органы чувств. Еще только во рту никакого нового вкуса не объявилось. Он с еще большей силой сжимал веки, откидывал голову назад, вжимал ее в подушку…

«В лесу прифронтовом нихт герн алляйне…»

— Что, что?

Голос он услышал неожиданный, и интерес в нем истинный и удивление. Ему стало тепло, приятно, он вдохнул поглубже… Не получилось. Еще раз — не получилось. Трудно дышать.

— Спокойно, Боренька, спокойно. Успокойся, дорогой коллега… Ты что, не знаешь, как люди болеют?.. Вечно вы, мужчины, не можете пустячной боли перенести. Как бы вы жили на нашем месте.

Голос говорил, говорил, говорил…

Борис Дмитриевич стал прислушиваться, мелодия начала затухать, затихать, замедляться.

— Говори, говори.

— Что ты, Борис?

— Это твои духи так резко пахнут?

— Ничего не поделаешь. Они не отмоются. Выдохнуться должны.

— Душно.

— Конечно, когда две лампы жарят в тебя. Потерпи немного. Вон ты красный какой.

Борис Дмитриевич озадаченно слушал, озабоченно пытался понять причину неожиданной радости, пробивающейся сквозь духоту, запахи, боли, тошноту, — все было… и радость какая-то… «нихт герн алляйне…».

Да, это была Тамара. Он открыл глаза.

— Как у тебя мило таращатся глаза.

— Уж извини — это недавнее приобретение.

Борис Дмитриевич подумал, что напрасно он ей говорит про внешность, пока не поставил диагноза…

— А щитовидка у тебя в норме? — не смог он удержаться. Старый, больной Акела, не отвечающий за свои поступки, нарушающий закон джунглей. Не надо было спрашивать. Акела опять промахнулся. Стая долго этого терпеть не будет…

— Нет, нет, это не то. Медициной займешься потом.

— Красиво так, когда так, а когда и так… Душно. Никак не вздохнуть.

— Тебе просто жарко.

— Зачем ты здесь? Ты же тоже больная, не знаю только чем.

— Во всяком случае, не заразная.

— Это не по силам тебе — ухаживать.

— Мне? Я же реаниматор. Я все это умею лучше их всех. Я профессионально ухаживаю, мой милый. Я еще тебе это по-настоящему покажу после больницы. Впрочем, может, сделают, чтобы ты показал, на что способен!

— Дай мне зеркало.

— Зачем?

— Не знаю. Дай.

— А где оно?

— У меня нет.

— Тогда подожди.

Он услышал ее удаляющиеся шаги.

Вновь стали потихоньку кружиться осенние листья, «товарищи мои» слушать вальсы. Человек не хочет ночью оставаться один.

Он закрыл глаза, вновь отуманенный температурной мутью.

Но вот опять стали наплывать родные шаги, потом знакомый уже запах, потом еще чьи-то шаги. Он прислушался, не открывая глаз.

— Саша, ты посмотри, как он дышит. Черный совсем. Лицо чугунное. Плохо дышит — гипоксия. Поставь капельницу.

Да, это говорит Тамара, он узнал. «Отчего же она, они не входят? Она говорит Саше — она его знает, наверное, он и положил ее сюда. Может, она училась с ним? Она моложе».

— Дайте зеркало.

Они вошли в палату.

— Зачем тебе, Борис?

— Я не нашла, Боря.

— Почему ты здесь? Сколько времени? Что-то со мной не так?

— Все так. Я еще не ушел, еще рано.

— Не ночь?

— Что ты, Боря!

— Тогда все нормально. А то что ж хорошего, если зав ночью в отделении? Всякий после операции пугается тогда. Конечно, надо пускать больше их. А я все ездил, ездил…

— Эйфория. Температура у него.

— Я вижу.

— У меня эйфория? У меня всегда эйфория, я живу, как под балдой, как под банкой, — Борис выдохнул три коротких смешка. Выдохнул — это Борис так подумал. Он вспомнил курс наук: смех — серия судорожных выдохов; плач — вдохов.

— Борис, я тебя сейчас отправлю в реанимацию. Ладно?

— Зачем? Все же в порядке. Я выдыхаю.

— Что, что? У тебя температура, дышишь плохо. Доктор же! Сам знаешь, как с докторами связываться. Мне спокойней будет, если увезу тебя туда.

— Тамара, а что у тебя болит? Голова болит?

— Потом, Борис, мы будем выяснять ее жалобы. Я тебя сейчас переведу. А?

— Не хочу. Там меня, как бревно, будут ворочать, не спрашивая, то иголками тыкать, то желудок промывать. Я хочу согласие давать иль не давать, как у Чехова. А там нельзя.

— При чем тут Чехов? Что у Чехова?

— У него сказано, что «он лицо одушевленное — имя существительное».

— Ну, хорошо, у тебя высокая температура — надо же лечить, следить за тобой, а сестры отделения не управятся — у них много больных.

— Я лицо существительное и не хочу быть пассивным страдательным залогом. Исчезает в реанимации достоинство, одушевленность. Появится серия судорожных вдохов.

— Какие вдохи? Несерьезно это, Боря.

— Саша, переведи его в отдельную палату. Я посижу, послежу за ним.

— А ты сумеешь?

— Сомневаешься в моих профессиональных качествах?

— А чувствуешь-то себя как?

— Нормально. Давно мне уже скучно, а здесь естественное отвлечение от болезни. Да и экземпляр симпатичный.

— И голова не будет болеть, — пробормотал Борис и снова уснул, загрузился.

Пока он спал, кровать перевезли в отдельную палату.

— Экземпляр-то он симпатичный, да когда ты успела с ним снюхаться?

— Терминология у тебя, Сашок! Это для тебя сутки проскочили быстро, а для нас здесь — целая эпоха. Вот в этой палате хорошо. Товарищей, коллег надо сразу класть в отдельную палату.

— Намек понял, освободится еще одна, переведу.

— Я пока у него побуду, а там и меня в реанимацию кинешь. Я к достоинству терпимее отношусь.

— У тебя-то болит голова?

— Терпимо.

— Ты не нервничай, все будет в порядке.

— Вот я и хочу заняться делом. Нравится мне этот мужик.

Ночью Борису Дмитриевичу стало хуже: дышать стало труднее, синюшность усилилась, одышка — еще больше, явная дыхательная недостаточность.

Дежурный хирург вызвал терапевта. Тамару Степановну из палаты отправили. Для них она была лишь больной, оказавшейся в чужой палате, да еще у мужчины. Тамара пыталась объяснить что-то про свои профессиональные достоинства, но ей сказали с коллегиальной прямотой и грубостью, что когда она выздоровеет и будет у себя в больнице, тогда пусть и применяет как свои профессиональные качества, так и любые другие имеющиеся у нее достоинства.

Говорили с ней жестко и, пожалуй, о достоинствах просто плохо сказали — не надо было так. Да уж ладно, и она промолчала, и Борис Дмитриевич, который тоже слышал, но похоже, что не понимал, да и сил у него на дискуссии не было. Не столько сил, сколько воздуха. Для того, чтобы слово образовалось, надо вытолкнуть из себя достаточное количество воздуха. А тут еще вон сколько слов надо бы сказать — дышать трудно, не то что…

Сделали электрокардиограмму — терапевт заподозрил инфаркт. И действительно, после небольшого подъема давление стало падать, Говорить было трудно, а думать можно, но не о том. Борис Дмитриевич стал думать о своем товарище, недавно умершем от инфаркта. Впрочем, не о нем он думал сначала, о нем подумал после:

«…Какая неправильная, пошлая мысль — „снаряды ложатся рядом“». Это когда близкие-то? Военная образность. Когда снаряды ложатся рядом? Если снаряды ложатся, они всегда ложатся рядом. А когда умирают близкие, с которыми вместе идешь, бежишь, — это уже попадание в тебя, это уже ты сам… Ну, инфаркт… Уже был — он-то от инфаркта умер. Друзья умирают уже… Кого сам проводишь непосредственно, до кого не добежишь, они оказываются шустрее. Ходят с тобой рядом, видишь каждый день, кичишься профессиональностью и вдруг готов уже, а ты ничего не замечал…

Я оперировал. Душно было. Желтуха. В протоках полно камней. Мобилизовал двенадцатиперстную кишку, вскрыл ее. Новый инструмент пробовал. Провел буж, вытянулась конусом в просвет кишки ампула протока. Не глядя прошил нитки сквозь стенки, сквозь щель инструмента, рассек, опять вытянул, нитки рассек, связал — и все. Легко, не думая, не умея даже, можно. А раньше без этого инструмента трудно было. Разглядеть обе стенки надо, да исхитриться подхватить их иглой, да не получалось, кровь заливала, нервы, эмоции, а это раз — и все. Теперь легко, конечно. Наступает в медицине техницизм. И победит. Все верно, потому неотвратимо и неизбежно. Но и не надо торопить. Пусть подольше, помедленнее наступает, чтоб лучше приготовились. А то ведь жалко умений своих. Надо психологически подготовиться. Рост цивилизации, болезней и операций неизбежно к этому ведет. А если неизбежно, лучше не торопить, а придержать, чтобы все были на уровне, тогда гармонично это новое войдет, без борьбы. Этот инструмент как космическое достижение! Сразу начинают понимать, что нас мало очень, а вокруг вечность безразмерная. Надо начать понимать. И буж этот тоже. То кто-то может сделать, а то всякий. Было искусство, а стало техникой. Были единицы, личности, а то все. И впрямь любого заменить можно, не будет незаменимых. Был хирург, а теперь робот. Дудки — робот! Все равно победа техницизма неизбежна. Еще неизвестно без психологической подготовки, что лучше окажется: проходимцы-догматики в операционных или бездушные роботы. Когда подготовимся… Кому я буду нужен — теперь это всякий сделать может. И Акела не промахнется. И зашиваю уже за всеми этими рассуждениями! «А мне говорят, что и без меня живот зашьют, что лучше б мне к телефону. Лучше! Отмерили лучшее да худшее. И что было торопиться — он уже умер. Вот тебе и роботы, машины, техника — исследовали, исследовали, а никто не понял, никто не подготовился. А может, хорошо, что не готовы мы к этому никогда. Зачем мне кардиограмму делать? Дышать ведь трудно. И при инфаркте трудно дышать. Я не знаю, было ли ему тогда трудно дышать, — я инструмент новый апробировал. А он, может, задыхался. А я — техницизм, техницизм. И кислород не нужен. Я вдохну сколько можно, сколько влезет, все равно больше, чем там места есть, не поместится…»

Фантастические мысли, идущие где-то рядом с жизнью, перемежающиеся с одышкой, кружились на фоне телесной патологии, кружились миражами внутри… Борис Дмитриевич наконец отключился, загрузился. И не поймут, в сознании ли он, заснул ли… Вроде вид у него сейчас спокойный.

Начали лечить инфаркт.

Тамара решила позвонить домой заведующему..

— Саша, по-моему, они твоего Бориса лечат неправильно… Конечно, можно и так, но мне кажется, есть более эффективные меры… Это не инфаркт, Саша… У него цианоз — лицо синее, почти черное, как чугун. До того, как меня вытурили, у него давление поднялось, теперь падает, говорят. Явная дыхательная недостаточность. Только. Никакого инфаркта. По-моему, гипс слишком давит. Надо повязку рассечь, и станет легче… Ведь можно рассечь, он сразу задышит… Да я не учу… Ты согласен? Чего ж тогда ругаться?.. Ты уж прости, что позвонила. Но этот доктор может, Саш, и сандалии откинуть на ерунде… Зачем? Не приезжай. Позвони… Смотри, но, по-моему, достаточно звонка… Все, молчу, молчу. Вы правы, конечно.




Борис Дмитриевич то засыпал, то вновь просыпался. И каждый раз при этом в голове начинало вальсировать. А ближе к ночи проснулся — никакого вальса. Только дышать трудно. Трудно.

Справа в шаге от него чернело ночное окно. Слева, в шаге, умывальник, в двух — дверь. Перед глазами, также в шаге, серая стена.

У левой руки его стояла капельница. Рядом на стуле сидела Тамара. Она гладила его по голове, улыбалась, говорила ласковые слова.

Куда-то отошла болезнь. Он видел лишь Тамару, ее короткие красивые волосы, красивый лоб, красивую нежную кожу, и запах духов не раздражал. Тепло и ласка окутывали его, успокаивали, становилось легко, приятно, радостно. Он положил свою правую руку ей на плечо, притянул к себе. Тамара положила голову на его каменную грудь. Это не мешало ему дышать — он был защищен повязкой.

Легко, как дуновение, прошлись губы по его лицу. Осторожно поцеловала в губы. Это было столь мимолетно, что и не затруднило дыхания.

Ему не видно было, что синева не проходила. Собственно, он не больно-то и знал, что она была, — зеркала ведь ему так и не дали. Да, ему казалось, что дышать становилось легче. Он просто не чувствовал сейчас ничего, кроме радости от ее прикосновений.

Когда он попытался обнять ее, пришлось осознать, что он в гипсовой броне… Активность эта, кроме мук, ничего не даст. Верхняя часть груди почти у шеи была открыта, она стала целовать это единственное доступное место.

Борис стал успокаиваться и мечтать о том времени, когда «оковы тяжкие падут», гипс снимут, поясница перестанет болеть и будет он свободен, волен в своих поступках, желаниях, движениях, когда голова Тамары будет лежать не на каменной кладке его одежд… Сам он дотянуться поцеловать ее не мог. Она чуть подвинулась к нему по повязке, и он поцеловал. Однако он не был столь осторожен, как реаниматор, и дышать стало труднее.

У Тамары появились слезы.

— Ну что ты, Тамарочка? Что ты! Уже легче. А дальше и вовсе не будет ни повязок, ни гипсов.

Он смотрел в ее чуть выпуклые глаза, смотрел на слезы, накапливающиеся по краю век и не стекающие на щеки.

— Тамарочка, ты не помнишь слова песни военных лет «В лесу прифронтовом»? Как-то так.

— Это все было до меня еще.

— Да, да. Я забыл. Может, открыть окно?

— Не в этом…

18


Вошел Александр Владимирович.

И не возникло испуга у больного, что пришел заведующий, и не появилось желания задать вопросы о своем здоровье, и не вызвал успокоения его приход — сейчас он был спокоен, тяжело-спокоен, и не вызвал радости приход товарища, коллеги, возникла досада и тоска, тоска ожидания ухода Тамары.

— Ну что, Боря? Может, в реанимацию?

Возник испуг, возникли вопросы, заполнили все досада и тоска.

— Зачем?! Мне же лучше!

— Лучше! Ты посмотри на себя.

Мелькнули у Бориса Дмитриевича остатки профессиональной реакции: «Вот и я так говорю больным. Так не надо, наверное. Как я могу на себя посмотреть? Мне хорошо, тепло, уютно. Раздышусь еще. Посмотри, говорит, на себя…»

— Дайте зеркало.

— Обойдешься без зеркала.

«Я и так в Зазеркалье…»

— Не надо в реанимацию, Саша. Прошу тебя. У меня же тут реаниматор. У нее живая вода есть. Прошу тебя.

— Живая вода! Она ж не выдержит. Она тоже больная.

— Сашенька, была бы ночь, а я-то выдержу.

— Вам смешки, а я отвечаю за вас.

Им смешки!

«Нам смешки».

Тамара улыбнулась.

— Только не прогоняй ее. Оставь мне реанимационную службу.

Александр Владимирович вышел из палаты и позвал Тамару.

Снова завертелась музыка, песенка, слова… Потом он вспомнил идиотскую шутку, когда начинается звон, треск, смех: «Нет кремации без реанимации». Никогда раньше не ощущал он идиотизма и пошлости подобных шуток.

Сейчас эта шутка показалась ему плоской.

Всего лишь…

И опять он уже в прифронтовом лесу…




А за дверьми в коридоре идет консилиум. Тамара Степановна и Александр Владимирович на диванчике обсуждают, решают, спорят, предполагают.

— Терапевты подтверждают, что это инфаркт.

— Ты видел кардиограмму? Мы, реаниматоры, такие кардиограммы чаще видим, чем вы и чем терапевты, — это гипоксия, кислородная недостаточность.

— Откуда, Тамара? Для пневмонии, эмболии еще рано. Только если инфаркт.

— Мы даже не можем ни послушать, ни снимок сделать — кругом гипс.

— Понимаю. Тебе гипс сейчас больше всего мешает.

— Брось глупые шутки. Много чего мешает.

— Прости, но как я тебе ни сочувствую, снять гипс я сейчас не могу.

— Да пойми же ты! Гипоксия от гипса. Он слишком скован, он не может дышать.

— И целовать.

— О господи! С этим-то мы устроимся, дай дышать ему.

— Как! Вся работа пойдет прахом.

— Больше пойдет прахом! Он же умрет! Рассеки, разведи, а потом мы снова стянем, бинтом и чуть полегче.

— Пойду еще раз посмотрю кардиограмму. Тамара, не горячись. И он еще тяжел, и у тебя еще все впереди.

— Впереди! Впереди…

— Почему ты так уверена, что все это от гипса?

— Я уже объясняла.

— Не убедила. А если инфаркт?

— Да и кардиограмма неполноценная, без грудных отведений — опять же гипс. Ты посмотри кардиограммы, сравни их при инфаркте и при гипоксии только.

— А почему же наши реаниматоры тоже говорят об инфаркте?

— Потому что они верят своим терапевтам, а я их не знаю и свободна от их авторитета, их давления.

— Слабый аргумент.

— А что, очень нехорошо снять гипс?

— Надежнее результаты с гипсом.

— Ты послушай, как он дышит, — отсюда слышно. Ты видал, синюха какая? Ногти. Уши. Что вы здесь все слепые, глухие, что ли?

— Я бы не задумываясь рассек гипс, если б доводы твои звучали, как глас с небес.

— Когда с небес глас, никто не задумывается. Да ты задумайся! Раньше ты был сообразительнее.

— Опыт, подруга, опыт.

— А я сердцем чувствую. Я, понимаешь, полюбила его.

Александр Владимирович отвернулся, лицо свое отвернул от нее и стал смотреть куда-то в даль коридора, потом почесал нос и глухо, спокойно, равнодушно сказал куда-то в коридорную даль и темноту:

— Потрясающе! Сейчас принесем ЭКГ и все посмотрим снова, — И дальше окрепшим шепотом продолжил: — Это аргумент, конечно, серьезный. — Помолчал, послушал ее молчание. — Я серьезно говорю: серьезный аргумент.

Молчали оба. Но недолго.

— Чего молчишь? Подсчитываешь, что впереди у меня?

— Дура! Вперед не сосчитаешь. Думаю, что позади.

— Позади! Не твоя забота.

— Когда-то мой товарищ был.

— Был! А где он сейчас, твой товарищ? Его что-нибудь волнует, заботит? Духом он убог. И вообще, к чему ты это? Его со мной нет уже не первый год. А красив был… Не сложилось — нет, духом убог. Точно… Не интеллигент.

— Что с тобой, Тамара? Ты что?

— Что — что?

— Тебе нехорошо?

— Почему ты решил? Нормально.

— Прости. Мне показалось. И вообще, чего это мы вдруг? Не о том что-то.

— Совсем не о том. Ты делом займись.

Опять замолчали оба. Он думал о ее прошлом. Она не думала о будущем.

И этот разговор тоже в большей части состоял из вопросов. Вечер вопросов без ответов.

Может быть, и без вопросов.

19


Борису Дмитриевичу становилось хуже и хуже. Пока была Тамара, он отвлекался, бравировал, фанфаронил, если можно так говорить о человеке, замурованном в гипсовую ячейку; когда он оставался один, вернее, без нее, все снова становилось хуже: дышать трудно, сердце колотилось, плыла и кружилась музыка…

Но голова болела меньше, рвоты не было — Борис Дмитриевич считал, что наступает улучшение. Так он считал, думал, говорил Тамаре и для Тамары, а стало быть, расчеты эти, мысли, слова недостоверны. Это просто бравада, фанфаронство, кокетство или, что главное, — отвлечение.

Отвлечение! Тамара опять сидела рядом. Он ее обнимал — если это можно так назвать.

А если уберут гипс, Тамара не сможет класть голову на грудь — не разрешат.

Сейчас им, конечно, разрешают! Они спрашивали!

Господи! Не разрешат!




В коридоре раздался шорох многих ног, и в палату вошли две девушки с инструментами и Александр Владимирович.

— Как дышится, Боря?

— Ничего, дышу, только трудно. Раздышусь. Обойдусь.

— Гипс, наверное, мешает, а?

— Он вообще мне мешает. Он меня чувств лишает, Саня.

— Какие тебе чувства нужны после операции?

— Операция! Что за операция? Подумаешь!

— Ох вы, общие хирурги! У вас, если весь ливер из живота не вытащишь, так и не операция. А что же ты после наших пустячков такой веселый лежишь? Ну ладно, ладно, не грусти. Сейчас рассечем гипс — полегче будет.

— Терплю. Как говорится, тяжело в лечении — легко в гробу.

— Глупо!.. И грубо.

Девочки поставили на стул у кровати миску с соленой водой, смочили ею гипс посредине, по прямой линии сверху донизу, и одна стала надпиливать гипс маленькой круглой пилкой сверху, другая, снизу. Борис Дмитриевич лежал с той самой пассивностью, которой он так боялся в реанимации.

Гипс распиливали. Это не было однородное, равномерное движение пилой, как пилят бревно, это рвущие движения — одна книзу, другая кверху. И звук был рвущий. И продолжалось все это долго. Дышать было трудно. Борис Дмитриевич хотел быть послушным, спокойным больным, чтоб не думали и не говорили, будто с докторами трудно и не так, как у всех нормальных людей.

Тоже отвлечение.

Снова временами наступало забытье, начинали в голове плыть обрывки мелодий, разрываемые с двух сторон звуками пилок, — вальса не получалось.

И эти звуки и эти мелодии рождали в голове нечто фантасмагорическое, фантасмагорические звуки и образы, в голове забились странные термины — от чтения фантастики или научно-популярной литературы, которая дает те полузнания на уровне незнания, что порождают лишь самодовольство и беспричинный страх перед якобы известным.

Беспричинный ли?

Борис Дмитриевич стал думать о том, что так и умереть можно. Потом стал уговаривать себя, что в конце концов в смерти нет ничего страшного, он хорошо прожил жизнь, врал мало, лишь по самой крайней необходимости, ему удавалось обходиться минимумом непорядочных поступков. Его работа, профессия делали его честнее, чем он со своим характером мог бы оказаться в другой жизни, в другом деле. Да, удачно, что он пошел и попал в медицинский институт. И он ни разу не пожалел об этом. В конце концов, люди, его воспитавшие, могли не очень стыдиться за его жизнь.

Девочки дошли до слоя, непосредственно прилегающего к телу. Как и положено, они завели кусачки под край недорезанного гипса так, чтобы плоская неподвижная бранша кусачек защищала тело от подвижной части, которая крючком раздирала оставшийся слой гипса.

Пока от всех этих манипуляций становилось только трудней. Появилось какое-то необычное ощущение сдавливания у шеи: это он чувствовал набухшие вены. На самом деле ничего он конкретно не чувствовал — ни вен, ни шеи, — ему просто было плохо. И чем хуже становилось, тем больше он думал о поступках, которых люди, его воспитавшие, могли не стыдиться. В конце концов, все равно надо когда-нибудь умереть. Раньше или позже. Лучше поздно. Умереть, как говорится, никогда не поздно. Неправильно это, наверное.

Борис Дмитриевич всегда раньше думал, что интересно бы знать, как оно все будет лет через сто, тысячу, и в этом бесперспективном незнании, казалось ему, самый страх смерти-то и есть. А как он сейчас думает?

Он не думал сейчас о том, что будет, когда его не будет. Пропало это любопытство к будущему. Сейчас только хотелось передохнуть, тепла, ласки и чтоб дышалось легче — передохнуть.

Он не стал думать о поступках, которых люди, его воспитавшие, стыдились бы. Может, если его спросить, он бы вспомнил, может, ему и легче бы стало.

Кто его знает!

Тепло, ласка, любовь — так их ему хотелось сейчас.

Он поглядел на девочек, которые совсем почти распилили и раскусили гипс, а сейчас берут изогнутые, плоские, чуть закругленные инструменты типа зажимов или ножниц — он знал эти инструменты, но не знал их названий. Как и все необычные инструменты в медицине, они назывались просто «крокодилы».

Девушки «крокодилами» взялись за края разреза, распила, разрыва, раскуса гипса — как лучше сказать? — и склонились над его телом — одна ближе к голове, у шеи, у верхней половины груди, другая над низом живота. Он посмотрел на девочек: от них не исходило ни тепла, ни ласки, ни любви.

Хотя он, может быть, и не был прав.

Тамары Степановны не было. Саша стоял в дверях, притулившись к дверному косяку, и молча смотрел на работу. Непонятно, видел он что-нибудь или был где-то далеко от этой палаты… Может быть, в другой…

Спросить, где Тамара, или не спросить — вот вопрос, который сейчас обдумывал Борис. Хотел спросить, но сдавило горло, он что-то прохрипел невнятное и подумал, что вот, пожалуй, любить он за все годы так и не научился. Люди, его воспитавшие, должны бы этого стыдиться.

Не учили этому.

Он опять что-то прохрипел. Подошел Саша и стал помогать девочкам.

— Уберите «крокодилы» к черту! Я сейчас руками.

Девочкам конечно же не по силам такая процедура. Александр Владимирович завел пальцы под края распила, сильно напрягся — лицо у него побагровело, набрякли веки, вздулись вены на шее — и стал растягивать гипс в стороны, высвобождая тело товарища из оков. Может, оковы действительно мешают дышать?! Как говорят в медицине: диагностика «эксювантибус», то есть диагностика от результатов лечения; станет сейчас Борису Дмитриевичу лучше, — диагноз Тамары был правилен.

Борису Дмитриевичу стало чуть прохладнее, и он сказал:

— Спасибо.

Голос был нормальный.

Борис Дмитриевич стал вспоминать, что он хотел сказать. Он же что-то придумал, что-то важное решил…

Дышать стало чуть легче, и он опять поискал глазами Тамару.

— А где Тамара Степановна?

— Боря, она все же здесь частное лицо — тебя раскрыли, и она вышла.

— Да, конечно. Простите.

— К тому же больная.

— Да, да. Простите.

— Что простите? Тебе легче?

— Конечно. Другая жизнь совсем. Спасибо тебе.

— Наверное, она была права. Сейчас мы тебя опять свяжем, стянем бинтами.

— Зачем? Я лежу, не двигаюсь. Все и так будет затянуто. Позвоночник, по-моему, и так достаточно скован.

— Хорошо, хорошо. И впрямь до утра оставим. Приходи в себя, а там видно будет.

— А нельзя ли сверху чуть срезать, у шеи, освободить грудь немного, чуть-чуть? Декольте сделать…

— Здесь же не мешает. Зачем тебе?

— Я же тебе говорил, чтобы чувствовать. Я живой пока.

— Здесь освободить, там освободить! Ты можешь вести себя как простой, обыкновенный больной, а не как доктор?

— Ты же видишь — не могу. Я тоже думал, что могу, — не вышло. А где Тамара?

— Что с тобой, Борис? Я же сказал — в коридоре. И вообще я ее прогоню спать сейчас. Она тоже больная, а не на работе.

— Не надо, Саша, не гони.

— Ты эгоист. Будь благоразумен.

— Ну, прости. Пусть только зайдет попрощаться. До завтра. Что-то я хотел попросить. Или это не тебя. Чего-то мне не хватало. Нет. Не тебя, прости. А ты здесь из-за меня, Саша?

— Да нет. У тебя все в норме.

— Комиссия?

— Господи! Да они еще вчера все уехали.

— Пришлешь Тамару? А?

Александр Владимирович вышел к Тамаре.

20


— Ну как, Саша?

— Действительно сразу стало лучше. Ты молодец.

— А что он сейчас?

— Тебя зовет. Что! Только я тебя прошу, будь благоразумна. Ты же больная. Сама знаешь.

— Ах, Саша! Может, и не надо этого самого благоразумия.

— Благоразумным не надо быть только перед смертью, когда уже никаких забот нет. Поняла? А тебя я прошу быть благоразумной. Прошу, Тамара. Не порти мне работу.

— Какой мужик хороший! Ты его давно знаешь?

— Лет пять. Он близкий товарищ нашего хирурга Миши, Михаила Николаевича. Знаешь его?

— Конечно. Я же у вас часто бывала — не мог показать?

— Ну, ты даешь, подруга!

— Даешь, даешь! А жизнь проходит.

— Проходит. Не торопись туда. Еще впереди все.

— Угу. Впереди. Ну ладно, мог и раньше познакомить.

— Ладно. Иди к нему лучше. А потом спать в палату.

— Пойду, пойду. Прости, что я тебя вызвала.

— Ты молодец. Он и впрямь мог сандалии откинуть. Спасибо тебе.

— А что мне-то спасибо? Не было бы меня — отправил бы в реанимацию. Результат был бы тот же.

— Ладно, иди к нему. Спокойной ночи.

Борис Дмитриевич лежал с какой-то блаженной улыбкой. Лицо побелело. В глазах было беспокойство, и совсем не болезненное. Как будто он что-то хотел вспомнить, что-то важное сейчас было, надо вспомнить, а он не может.

Когда вошла Тамара, он вспыхнул радостью и протянул к ней обе руки. Как ребенок. Благо сейчас руки были свободны.

«Я ее знаю всего лишь один день, а как будто жизнь прожили. Я не стесняюсь даже своей беспомощности. Что это?!»

— Блаженненький… Полегчало?

— Жизнь! Они тебе велят уйти?

— Тебе сейчас легче? Я, наверное, не нужна?

— Вот тогда-то и нужна, когда легче. Зачем ты мне, когда тяжело? Иди, конечно. Я не прав.

— Немножко посижу с тобой, зафиксируем победу и разойдемся.

— Наклонись, Тамарочка. Я хочу поцеловать твои глаза. Они так и просятся.

Тамара усмехнулась, последние слова вызвали какую-то болезненную гримасу на ее лице.

Борис не заметил.

Она наклонилась, и он стал целовать ее загадочно выпуклые глаза.

«Почему такие глаза? Прекрасные веки. Тепло. Мягкость».

— Посиди еще немного.

— Ты ж измучился. Тебе спать надо.

— Ладно, иди. Когда я тебя еще увижу?

Пришла сестра, сделала укол, и он только потом подумал, что не знает, какое снадобье ему вкололи. Могли бы и сами сказать, да зачем. Да и подумал он это мельком, не по-настоящему.

— Спокойной ночи, Тамарочка.

Она наклонилась снова, поцеловала в подбородок, в грудь. Еще раз в грудь, там, где сделали ему декольте. И Борис обрадовался, что правильно попросил сделать ему этот вырез, это излишество в туалете.

Тамара ушла, но он уже не заметил. Он загрузился сумбурно, суматошно, сумрак накрыл его и перешел в полный мрак и, может быть, даже без сновидений.

21


Когда утром вновь стала возвращаться явь, он сразу же почувствовал какой-то необычный запах и испугался, решив, что возвращается к нему температура. Но это лишь в первый момент, в следующее мгновение, почти в тот же первый момент, понял, что это Тамарины духи.

Радостно вскинул веки — Тамара.

Если человек просыпается радостно, значит, характер у него мягкий, добрый, и человек он в основном хороший. Утром он какой есть, такой есть. А потом уже начинает складываться сегодняшнее настроение.

Лишь добрый, мягкий человек просыпается радостно.

Или счастливый.

(Вообще-то как и все категорические утверждения, это столь же достоверно, как и любое другое, где-либо услышанное или прочитанное на этих страницах.)

Конечно, лежит с трижды проколотым позвоночником, какое-то зелье из какого-то дерева сморщивает ему в позвоночнике какие-то диски, находится сейчас в гипсовом мешке, из которого торчат лишь две руки, две ноги и голова. И все это вместе взятое называется счастливый человек.

Может быть.

— Как хорошо, что ты здесь! Ты выспалась?

— Все в порядке, милый. Я просто соскучилась по тебе и пришла.

— И не уходи. Пусть тебе здесь дадут есть.

— Не сходи с ума. Я пришла — это уже проступок. Хорошо, что не гонят.

Она опять поцеловала не защищенное гипсом место, столь предусмотрительно созданное, выпрошенное внутренним гением Бориса.

— Что, еще ночь?

— Не ночь. Но еще темно. А я уже давно здесь, и работа в отделении уже давно идет вовсю.

— Хорошо, что ты здесь. Да-а. Время-то уже. Сильно я поспал! Ужас! Не уходи.

— Не ухожу. Я буду с тобой сидеть. Я буду твоей тенью. И никуда от тебя. Сидячая тень лежачего мужчины.

— Не надо тенью. Будь лучше плотью.

— Плоть болезненна — тень вечна, пока есть ты.

Тамара взяла с тумбочки поильник.

— Попей, Борис. Завтрак уже прошел, но я просила тебя не будить.

Пришел Михаил Николаевич, и Тамара вышла.




Борис почти не говорил, а лишь ждал, когда снова сможет войти Тамара. Он жил сейчас с полным ощущением их давней совместной жизни. Чувствовал в ней что-то материнское, — может, это и есть любовь.

Он представлял себя с ней в операционной, когда, стоя у стола, он копается в чьем-то животе, а в головах у больного стоит Тамара и дает наркоз.

Он представлял ее рядом с собой в театре, на обходе.

Он представлял себя с ней за обеденным столом дома, в ресторане.

Он представлял себе…

Михаил Николаевич что-то говорил, но Борис не слышал — он ждал Тамару.

Он слышал ее шаги в коридоре. Он ощущал волны ее запаха, когда она проходила даже мимо закрытых дверей. Потом Михаила Николаевича сменил Александр Владимирович. Он спрашивал что-то по делу, про боли, про ощущения, про дыхание…

Борис ждал Тамару.

Потом пришел Виктор Семенович.

Борис ждал Тамару.

Наконец они все ушли, наступил обед, и Тамара стала его кормить.

Он не хотел есть, но он хотел, чтобы она его кормила. И она его кормила.

А он смотрел на ее глаза и очень хотел спросить, почему она лежит в нейрохирургическом отделении. Он думал и горевал, что не оказался на ее уровне, — он не может поставить диагноз.

Она его кормила.

Она жалела, что им обоим надо быть благоразумными.

Вечером она была, как он прежде сказал, «сидячей тенью лежачего мужчины». Теперь добавил:

— У лежачего и тень должна быть лежачей.

— Помолчи. Когда стоишь, она тоже лежит на земле.

— Значит, это я твоя тень, а не ты.

— Подожди еще.

Он так и заснул рядом со своей тенью.

22


Когда он проснулся утром, Тамары еще не было, и никто к нему не заходил.

Потом пришла сестра и дала ему термометр.

— Скажите, пожалуйста, сколько времени?

— Десятый час.

— Почему же так поздно вы меряете температуру?

— А тут была доктор, и она не велела будить.

— Какая доктор?

— Больная. Тамара Степановна.

— А где она?

— На операцию повезли.

— Операцию?! Какую?! Почему же не подождали? Я бы после… Я бы встал, помог бы ей.

— Лежите, доктор, лежите спокойно.

— Что у нее? На чем операция?

— Лежите, доктор. Не волнуйтесь. У нее короткая прическа — быстро отрастет.